Современность и экран
Вопросы и мысли
«Искусство кино» № 1 1990 г.
Александр Гельман
Я не питаю доверия к круглым годовщинам, датам, юбилеям, вообще к цифрам с нулями. Поэтому начавшийся 1990 год с его двумя девятками и с нулем в конце вызывает у меня некоторые опасения. Девятка - явная петля на шее, а ноль - тухлое яйцо. Впрочем, это все вздор, шутка, новогодняя мистика. Обратимся лучше к действительности.
Что нас ждет в Новом году? Не в том смысле, что нам будет даровано, преподнесено на блюдечке, а в том, к чему придется прикладывать ум и силы, что будет определять нашу судьбу, или точнее сказать, какого рода наши усилия смогут содействовать тому, чтобы исполнились наши надежды и упования.
Нам предстоят испытания. И прежде всего, думается, это усилия по преодолению ложных уверенностей. Ложные уверенности - это вера в подлинность неподлинного, вера в возможность невозможного. Во все времена людям приходилось проделывать эту тяжелейшую работу - разоблачать свои заблуждения, но на нашу долю в этом смысле выпал особо тяжкий труд. Наши ложные уве-
ренности особого свойства - они замешаны на пафосе строительства нового общества, мы их обрели вместе с великими надеждами, рожденными революцией, Октябрем.
Оглядываясь назад, можно сегодня говорить о некоторых типических психологических опасностях всякой революции. История показывает, что революция настраивает людей на замену одних крайностей другими крайностями. Революция призывает «разрушить старый мир до основания». Революция требует заменить диктатуру одного класса диктатурой другого класса, а практически это означает смену диктаторов, диктаторских клик, замену одной несвободы другой несвободой. Тут-то и подстерегает людей психологическая ловушка - новая несвобода поначалу воспринимается как освобождение. Новая, порожденная революцией несвобода поначалу не замечается, не осознается и даже воспевается как подлинная свобода. Происходят массовые мистификации, обнаруживаются массовая неспособность узреть истину, массовое мифотворчество.
Ошибочность революционных программ, по-видимому, заключается в их радикальных крайностях, попирающих незаметно для увлеченных масс да и для самих вождей революции вечные гуманистические ценности. Между тем подлинно человечная задача революции должна была бы заключаться не в переходе от одной крайности к другой, а в переходе от крайностей к соразмерности. От дикости к разуму, а не от одной дикости к другой.
Благополучие возможно только в условиях уравновешенности, достижение которой и должно считаться главной задачей всякой революции. Революция - это переход от ненормального к нормальному, но поскольку такой переход требует колоссальной энергии, инерция этой энергии часто захлестывает, затемняет разум, и люди в ходе революции забывают, во имя чего могучая энергия была разбужена. Нас не миновало это типическое заблуждение революций. Марксизм будто бы давал все теоретические основания для того, чтобы наша революция была человечной. Маркс доказал, что капитализм - это не зловещая выдумка безнравственных людей, а закономерный, неустранимый, неизбежный этап развития истории общества. Значит, капиталистов, класса капиталистов, класса эксплуататоров не могло не быть. История не могла миновать капитализм, следовательно, капиталисты как люди не были виноваты в том, что они капиталисты, что они появились, были, жили на этом свете в качестве капиталистов. Конкретные люди оказывались капиталистами не по своей воле, а по воле законов истории - не были бы капиталистами эти, были бы другие, История лишь предопределяет характер социально-классовых клеток, а кто их конкретно заполнит - дело случая и судьбы. Принадлежность человека к тому или иному социальному классу не может быть поставлена ему лично в вину. Поэтому задача революции должна была бы состоять не в том, чтобы уничтожить людей-капиталистов, уничтожить следовало только капиталистическую систему эксплуатации. Теперь уже нам ясно: эксплуатацию можно ликвидировать или уж во всяком случае значительно уменьшить не только ниспровержением, а тем более уничтожением эксплуататорских классов, но и введением действенной, эффективной системы налогов, благодаря которой удается достигнуть значительного объема социальной справедливости. По хорошему, по-человечески революция должна была освободить не только трудящихся от бремени эксплуатации, от гнета эксплуататоров, она должна была освободить и самих эксплуата-
торов от их бесчеловечной, уродливой роли паразитирующих на чужом труде. В этом и мог бы быть величайший гуманистический смысл революции, что она равно освобождает и униженных, и унижающих, ибо и та, и другая роли бесчеловечны, унизительны, недостойны людей. В том-то и дело, что капитализм в его классической, Марксовой форме одинаково обесчеловечивал и эксплуатируемых, и эксплуатирующих. На уровне обыденного сознания ненависть трудящихся к буржуям была понятна и оправдана, но на уровне объективно научном, беспристрастном бесчеловечность капитализма охватывала оба противостоящих класса. Так выражал себя великий закон диалектики о единстве и борьбе противоположностей. Поэтому классовая борьба должна была привести не к уничтожению одного класса другим, а к такой перестройке взаимозависимостей между ними, которая обеспечила бы их благополучное сосуществование на основании социалистического принципа - каждому по труду. Освобождение обоих классов - вот в чем должна была бы заключаться гуманистическая, общечеловеческая цель революции. От бесчеловечных крайностей к общечеловеческому гуманизму - вот путь социализма, который был возможен, но с которого!, особенно после смерти Ленина, мы свернули в пучину нарастающей враждебности и ненависти.
Наша история пошла по рутинному пути революции, по пути классовой беспощадности, по пути замены одной крайности другой, одной диктатуры другой диктатурой, со всеми теперь нам хорошо известными трагическими последствиями. Теперь можно сказать, что главным заблуждением нашей революции, ее главной ложной уверенностью была именно эта уверенность в приоритете классовых ценностей над общечеловеческими, вечными. Революция разделила общество на людей и нелюдей, и это привело к тому, что одни люди считали вполне нормальным для себя жестокое обращение с другими людьми. Исторически сложившееся классовое разделение общества было воспринято не как призыв к новой объединяющей человечности, а как оправдание новой разделяющей бесчеловечности, гигантский рост которой был так ужасающ, что подобное даже присниться не могло в дореволюционное время.
Очень трудно признать, что было именно так. Ведь люди были уверены, что происходит нечто другое, хорошее, нужное, полезное. Это была ложная уверенность, но для многих, для очень многих это была искренняя, чистосердечная ложная уверенность. И сегодня мы имеем дело не с заученными догмами, а с догмами, воспринятыми с воодушевлением, с пафосом. Поэтому так трудно вырвать их из души.
Отсюда вытекает центральная задача перестройки как гуманистической революции - осуществить переход не от одной крайности к другой крайности, а от крайностей тоталитаризма, административно-командной системы к соразмерности разумного устройства общества, такого общества, в котором будут мирно и равноправно сосуществовать все люди - и те, кто прежде извлекал незаслуженные выгоды из тоталитаристского режима, и те, кто страдал от этого режима. Не «кто был ничем, тот, станет всем», а каждый пусть станет тем, кем в состоянии стать по своим способностям, по своему трудовому усердию, независимо от своего прошлого, если, конечно, оно не обременено никаким нарушением закона.
Революция как акт социальной или политической мести не оправдала, изжила себя - революция должна содействовать одновременно и справедливости, и примирению. Это сложная задача. Я хочу особенно подчеркнуть то, что эта задача сложна прежде всего психологически. Человеку проще, «легче» жить, ориентироваться, когда мир разделен на хороших и плохих, виноватых и правых, своих и чужих. Наша психика любит отчетливость, полную ясность, а жизнь диалектична, противоречива, неоднозначна. И если мы внимательно приглядимся к происходящим сегодня процессам, мы увидим сильную устремленность к этой простоте, упрощенности.
А это именно та простота, которая хуже воровства.
Нам нужно научиться жить сложно - сложно для чувств, для мыслей, для выбора позиции, для действий. Мы должны научиться ощущать жизнь и реагировать на ее вызовы диалектически неоднозначно, неупрощенно. Мы должны сопротивляться нашей «естественной» тяге к упрощениям. В пучине упрощений, порой весьма привлекательных, захватывающих, гибнет гуманизм.
Новые структуры демократических взаимозависимостей в обществе должны быть так построены, чтобы они нас приучали, заставляли воспринимать сложность жизни как норму, а не как ее недостаток.
Это тяжкая задача, очень тяжкая. Но именно эту задачу нам придется решать в наступившем году со всем упорством. Это такой переход, на который некоторые народы тратили долгие десятилетия. У нас же в запасе этих десятилетий нет, мы обязаны пройти этот путь по сокращенной программе. Новый 1990 год имеет для этого перехода решающее значение.
Или мы примем новую сложность жизни в наши сердца с сознанием ее благотворности для будущего, или отпрянем назад.
Что же мы стремимся в нашей жизни сегодня упрощать? Мы упрощаем наше воззрение на сущность социализма, социалистических отношений собственности, нас все время тянет к уравниловке между людьми и регионами, которая, по существу, и есть упрощенное, схематическое понимание человеческой личности, человеческих общностей, как таковых. Мы упрощаем наше отношение к КПСС, а равно и наше отношение к переходу от однопартийной политической системы к многопартийной. Мы упрощаем наше отношение к кооперативному движению. Центр с грубой упрощенностью подходит к проблемам суверенитета республик. Республики, в свою очередь, упрощают, приуменьшают меру их судьбоносной взаимозависимости. Дух национализма и шовинизма теснейшим образом связан с тенденциями к упрощенному воззрению на человека, на общество.
Демократия - это сложная жизнь, демократия противостоит тяге к упрощенчеству, к схематическому размежеванию на крайности. Демократия - это способ реализации требований диалектики, способ соединения борьбы и единства противоположностей.
Нас все время тянет только к борьбе противоположностей, к непримиримым конфронтациям, а это путь разрушительный, гибельный. Борьба между людьми, социальными слоями, политическими группами неизбежна, неустранима, но она должна и может вестись таким образом, чтобы победой той или иной стороны стало не подавление и, тем более, не уничтожение другой стороны, а достижение приемлемого для всех сторон относительного согласия, то есть достижение такого образа жизни, который, оставаясь неоднозначным, конфликтным, тем не менее надежно охранял бы общество от жестокости, бесчеловечности.
Нам предстоит всеми силами не поддаваться искушениям упрощенчества - я не вижу другой более важной задачи для души человека в предстоящем году. Упрощенчество - самый тяжкий грех, самое опасное падение из всех, которые будут нас подстерегать и приманивать. На нас обрушилась непривычная, непомерная сложность бытия, и мы хотим ее отбросить, отринуть. Поступим так - поражение перестройки неминуемо.
Мы - люди, жизнь наша сложна, противоречива и иной быть не может; будем же достойно нести тяжесть этой неизбывной сложности. Только таким образом возможно шаг за шагом пройти намеченный путь.
Александр Гельман
Какое основное противоречие нынешнего этапа перестройки высветил Второй Съезд народных депутатов СССР? Я бы сформулировал это противоречие так: старый порядок жизни разваливается гораздо быстрее, чем на его обломках выстраивается новый порядок. Это ситуация для переходного периода в сущности неизбежная, но от этого не легче.
Да, зачеркивать легче, чем начертывать. Знакомый нам хаос при капитальном ремонте отдельно взятой квартиры переживает сегодня вся страна. Мы приближаемся, по-видимому, к высшей точке ремонтной разрухи, когда все вывернуто и разворочено до такой степени, что трудно представить, угадать очертания обновленного строения.
Во-первых, просто трудно жить, не хватает самого необходимого, а цены растут. Во-вторых, повсеместно наблюдается нарастание всех видов преступности, люди обеспокоены, нет гарантии безопасности. В-третьих, обострились межнациональные отношения внутри республик - мы имеем тут дело с явлением, которое можно охарактеризовать так: притесненные притесняют. Наконец, в-четвертых, в этих условиях трудно противостоять тем, кто не прочь свернуть назад к тоталитарной дисциплине: этим силам удается сегодня агитировать массы против перестройки, которая «все развалила». Этому способствуют и наши левые сверхрадикалы, призывающие форсировать демонтаж старых порядков посредством массовых выступлений.
Реальная сегодняшняя действительность, представ перед человеком во всей своей неприглядной сложности, уводит его внимание не только от прошлого, но и от будущего. На Съезде, особенно в первые дни, почти не заходила речь о Сталине или сталинизме. Аплодисменты нередко раздавались в таких местах выступлений, будто уважаемые депутаты совсем забыли, откуда мы вышли без малого пять лет назад и куда направляемся. Воображение большинства было при-
ковано исключительно к настоящему моменту, .как к универсальной точке обзора и отсчета: раз сегодня плохо, а нередко даже хуже, чем было вчера, значит, делался вывод: не тем путем пошли, не туда повели предводители.
Одни депутаты почти в открытую требовали вернуться к полнокровной административно-командной системе, другие требовали немедленно разрушить эту систему до основания. Поэтому умеренную, замедленную по намеченным темпам экономическую программу правительства Н. И. Рыжкова многие посчитали никакой, «ни туды, ни сюды».
А тем временем выглядевший в те дни усталым, временами даже задремывавший в своем кресле Андрей Дмитриевич Сахаров, нравственный русский гений XX века, в ночь с третьего на четвертый день Съезда уснул навсегда. Накануне вечером мы с Юрием Клепиковым слушали его выступление (последнее) на межрегиональной депутатской группе. Спорили о том, оформляться межрегиональной группе в парламентскую оппозицию или не оформляться - Андрей Дмитриевич настаивал: оформляться.
Утром люди с кинокамерами столпились в проходе, снимали букеты в опустевшем кресле. Видеть эти жадные камеры, направленные на пустое кресло, было невыносимо.
Смерть Сахарова встряхнула страну и нас всех, участников Съезда,- утраченный было контекст прошлого и будущего был восстановлен безмерно дорогой ценой. Был восстановлен человеческий смысл происходящего. Правые и левые, радикалы и умеренные, высокопоставленные и рядовые парламентарии вспомнили о том, что жизнь человеческая коротка, очень коротка и что тем не менее можно многое сделать за эту коротенькую жизнь даже одному человеку. Никогда так не ощущалось присутствие Сахарова, как в тот день, когда он ушел от нас в мир иной,- дух Сахарова поистине витал в то утро в этом непомерно огромном дворце, запечатлеваясь с особенной силой в сердцах. Надеюсь, не только в сердцах его единомышленников.
Так вышло, что Второй Съезд дважды прерывался для траурных почестей: спустя три дня после смерти академика Сахарова скончался еще один народный депутат, известный человек, в свое время член Политбюро — К. Мазуров.
Сахаров и Мазуров были люди несопоставимых масштабов, несхожих, а точнее, противоположных идейных позиций. Чаще всего, надо думать, когда один голосовал «за», другой голосовал обязательно «против». Но вот уже нет их обоих, и ни тот, ни другой больше ни «за», ни «против» голосовать не будут. Эти потери, последовавшие одна за другой, это горькое «равенство в смерти», надеялся я, наверняка смягчит хотя бы внешнюю выраженность противоборства на Съезде. Увы. Не прошло и полдня, как грубо «захлопали» выступление женщины-депутата из Молдавии. Через день (при первом голосовании) не приняли резолюцию, осуждающую тайные протоколы Молотова — Риббентропа, подлый сговор фашизма и сталинизма. А в последний день Съезда военный прокурор позволил себе грубую бестактность, бесчеловечность в оценках трагических апрельских событий в Тбилиси. И только после того, как несколько сот депутатов в знак протеста вышли из зала, военная депутация опомнилась: дебаты прекратились, большинство проголосовало за постановление, осуждающее грузинское «кровавое воскресенье».
Наибольшее единогласие Съезд обнаружил в оценке преступной войны в Афганистане. Я тогда подумал: да, по-видимому, недостаточно двух десятков погубленных жизней, нужны тысячи и тысячи жертв, чтобы наш высокий форум единодушно осудил жестокость.
Это подлинная драма нашего парламента да и в целом общества — недостаточная, неполноценная укорененность гуманистических воззрений. Это самое опасное наследие сталинщины, которое сказывается сегодня на каждом шаге перестройки. Мы все еще считаем вполне допустимым во имя утверждения идеологических принципов жестокое обращение людей с людьми. Оторопь берет, когда думаешь о том, что это для многих не умозрительная установка, а веление сердца.
В этом контексте под конец Съезда я несколько переосмыслил, пересмотрел свое отношение к компромиссной, «замедленной» экономической программе правительства. Психологическое, нравственное состояние значительной части общества сегодня еще таково, что нужно соблюдать большую осторожность на поворотах. Лучше помедленнее, но почеловечнее.
Сегодня невозможны непротиворечивые, нерискованные, однозначно позитивные, безусловно надежные решения. Люди жаждут заметных и быстрых перемен, но такие перемены возможны только на пути широкого внедрения рыночных отношений, резкой социальной дифференциации, а это вызовет у значительной части общества возмущение. Между тем навыков цивилизованного выражения недовольства у нас пока нет. Поэтому нужно спешить, но в меру, нужно медлить, но не очень. Сегодня важно пройти переходный, тяжелейший период нашей истории с минимальными, как говорят военные, потерями в живой силе. Это главное. Многое еще нас будет подталкивать на крайности, потому что противоборствуют нынче не только противоположные логики, но и противоположные чувства.
Жесткое противоборство чувств не раз обнаруживал Съезд, но все-таки, и это нужно считать крупной заслугой, эту борьбу чувств неизменно удавалось смягчать, находить точки схождения. Я не могу здесь не отметить умиротворяющую, благотворную роль М. С. Горбачева. Каждый раз он находил спокойные или взволнованные слова и доводы, приводящие к консенсусу. Поэтому однозначно расценить неудовлетворенность ходом и решениями Съезда не следует.
Неудовлетворенность испытали все, а не только та или другая сторона. И для одних, и для других складывалось не все так, как хотелось. Это равенство неудовлетворенности сторон и есть тот здравомыслящий компромисс, который для настоящего момента следует считать успехом, удачей Второго Съезда народных депутатов СССР.