"ЮНОСТЬ" № 9 1988 г.
Публицистика
Фото Л. Шимановича
Наталья ШАНТЫРЬ
Размышления 35-летней
|
В науке об искусстве, как и во всех гуманитарных дисциплинах, важен не только предмет исследования но в не меньшей степени и основные проблемы, выдвигаемые поколением, к которому принадлежит исследователь. 3. Лисса. Проблемы времени в музыкальном произведении |
Дожили! С политических трибун зазвучали долгожданные слова: "духовный мир", "духовная культура", "духовность". И сразу же - как это уже бывало в переломные эпохи, опыт которых мы недаром сейчас вспоминаем и переосмысливаем, - в образовавшуюся отдушину с лихорадочной поспешностью ринулось искусство. Такова мощь инстинкта духовного продолжения рода человеческого.
У высокого искусства, размышляющего о вечных истинах, свои взаимоотношения со временем: концентрируя и обогащая реальность, оно сближает прошлое с настоящим и, бывает, предугадывает будущее. И все же наша сегодняшняя действительность ускользает пока от обобщений и оценок - как художественных, так, впрочем, и научных. И происходит это, думается, оттого, что все мы сегодня являемся участниками захватывающей и величественной картины Реальности, которая после долгого сна постепенно открывается нам во всей своей полноте и непознанности.
Мы сегодня заняты удивительным делом: открываем то. что многие и так знали о дне вчерашнем. И все же актуальнее всего для нас то, что происходит сегодня, сейчас. Как ни важны для нас публикации о Бухарине, Вавилове и даже Сталине, интерес к ним все же несравним со всеобщим - затаив дыхание - стремлением угадать свои завтрашние судьбы и судьбу обновления, отраженные в судьбе нашего современника, посмевшего сказать нелицеприятную правду. Сегодня требует от нас ежедневного выбора и проверяет этот выбор "не отходя от кассы". Иногда кажется, что до перестройки - реальной - как до луны, как до массовой коммунистической сознательности. Нельзя строить иллюзии: откат реален, пока не нащупаны пути нейтрализации вчерашнего и его преодоления. Надо искать. Надо думать.
Открытое столкновение мнений определяет сегодняшнюю критику как непосредственное выражение противоречий и тенденций художественной и общественной жизни.
И лишь музыкальной критики как будто не существует вовсе.
И отсюда как будто нет проблем "серьезной" и особенно современной советской "серьезной" музыки. Как будто самой этой музыки нет - а только эстрада и рок, рок, рок... Как будто нет общественно значимых проблем внутри жизни Союза композиторов. И уж совсем лишена проблем жизнь нынешней композиторской и музыковедческой молодежи...
Раз не слышен голос профессиональной критики, раз нет глубокого, обстоятельного, компетентного разговора о возможностях и серьезных задачах музыки, его место занимают некомпетентность, демагогия и пустословие. И вот уже культурная политика государственных учреждений и финансовых организаций равняется на развлекательную пустоту, и популярные представители отечественного "бизнеса от искусства" или подростковые "лидеры", не слишком обремененные культурой, глубокомысленно рассуждают о том, как сегодня их музыка раскрывает богатый внутренний мир современника. Путаница страшная, подмены на каждом шагу, критерии трещат и лопаются по всем швам. Правда, изредка в печати все же проскальзывают более или менее удовлетворительные материалы о музыке, но преимущественно о классике: в последнее время, благодаря созданию Музыкального общества, несколько оживилось общественное мнение вокруг проблем пропаганды музыкального наследия и исполнительских проблем; зазвучала классика и по телевидению. Однако проблемы современного композиторского творчества "серьезных" жанров и сегодня остаются за кадром средств массовой информации. (Фантастический пример равнодушия - совмещение исполнения по второй программе телевидения произведения выдающегося советского композитора Альфреда Шнитке с телемостом "Верховный Совет - Конгресс США" по первой.) И никто не слышит, как музыковеды - критики, педагоги, ученые - буквально вопиют, требуя себе общественной трибуны для защиты серьезных целей и задач музыкального искусства. К ним присоединяются стенания композиторов по отсутствию слушателя. Глас в пустыне. Глухая стена отчуждения окружает сегодня профессиональное "серьезное" композиторское творчество, профессиональную музыкальную критику и Союз композиторов. В чем же причина этого отчуждения?
Насколько мне известно, до сегодняшнего дня не существует сколько-нибудь целостного - как говорят музыковеды - и достаточно объективного, не скованного туманными полузапретами и приспособленчеством анализа как самой ситуации, в которой оказались "серьезные" музыканты и их творчество, так и ее социально-исторических причин, а необходимость такого анализа назрела. Попытаюсь взять на себя смелость сделать попытку такого анализа: мне кажется, что я вижу взаимосвязь, никем пока еще не выявленную. При этом я ни в коем случае не ставлю задачей создать научную картину, документ: это будет лишь образ.
Не могу сказать, что пускаюсь в это рискованное плавание бестрепетно, - ведь придется постоянно обращаться к тому, что большей частью пока еще лежит в полутьме. Но я говорю себе как заклинание: "Правду говорить легко и приятно, правду говорить легко и приятно..."
Недавно мне довелось услышать от одного музыкального критика среднего возраста, всю свою профессиональную жизнь занимающегося советской музыкой: "Я бы поостереглась сегодня выделять что-либо как наиболее яркое: одному нравится одно, другому - другое; и вообще я считаю, что у нас сейчас нет музыки первого сорта".
А может быть, действительно и говорить не о чем?
Нет! Есть и сегодня "золотой фонд", из которого что-нибудь да прорвется сквозь время. Оставим на профессиональной совести уважаемого критика то, что он не слышит.
Современная советская серьезная музыка созвучна нашей сегодняшней большой литературе. Достаточно назвать имена Шнитке, Канчели. Пярта, Тертеряна, Сильвестрова, Сидельникова, Тормиса, Б. Чайковского, Эшпая, Свиридова...
Пути становления нового музыкального сознания за последние три десятилетия были далеко не прямыми. Поначалу бурные технологические эксперименты 60-х годов отразили информационный взрыв в умах, вызванный падением "железного занавеса". В музыкальном творчестве того времени, осмысливающем новые горизонты культурной информации и техники композиторского письма, рационализм эксперимента часто заслоняет - особенно для музыкантов молодого поколения - традиционное .понимание музыки как искусства, прежде всего выразительного.
Когда увлечение экспериментированием стало спадать, . обнаружилось, что... нарушились механизмы интуиции - музыка утратила естественность интонации. В начале 70-х годов в "серьезном" композиторском творчестве остро встала проблема "интонационного голода".
Выход из кризиса парадоксальным образом обозначился в "композиторской моде" на использование цитат: легко узнаваемые, интонационно яркие, содержательно емкие, вызывающие у слушателя культурные и эмоциональные ассоциации, они быстро прижились и, поначалу отделенные от "авторского слова" историческим барьером, оказались в конечном счете способными самой своей традиционной природой воздействовать на глубинные процессы музыкального мышления, раскрепощая механизмы интуиции. И уже не цитаты, а тончайшие ассоциативные намеки придавали авторской мысли дополнительную глубину, уподобляя форму ее изложения притче или мифу. В музыке второй половины 70-80-х годов (на первый взгляд более эклектичной, чем когда-либо прежде) недостаток интонационной самобытности компенсируется богатейшей ассоциативностью. Осмысливая свое индивидуальное бытие, свое место в стремительно меняющемся мире и в истории духовной культуры, человек приводит эту историю к общему знаменателю с современностью. Так "заимствования" оказались поиском нового содержания: человек на новом уровне обретает ту целостность, которая является насущным условием существования его как личности. В 70-80-е годы в музыке все больше проступают черты исповедальности.
Я думаю, значение музыки в жизни общества определяется прежде всего тем, что она служит средством обмена духовными ценностями между людьми: заложенная в ней эмоциональная информация, воспринимаясь на слух, становится основой для общения, общности, объединения в коллектив. Сегодняшняя "серьезная" музыка, во многом ориентированная на классические образцы, способна обращаться к самому широкому слушателю, она способна вступать во взаимодействие с эстрадой и с рок-музыкой, но при этом она требует от своего слушателя активной интеллектуальной работы, парадоксально сочетая демократизм общезначимых идей с элитарностью, с требованием подготовленности и высокой культуры воспринимающего сознания.
А между тем распространение в быту магнитофонов, транзисторов и так далее породило всеобщую привычку к непрерывному звуковому фону. В результате даже самое значительное и актуальное содержание массовым музыкальным сознанием не воспринимается: акт восприятия низводится до уровня потребления.
Да, социальные предпосылки к тому были и раньше. Когда в 60-е годы наряду с музыкальным "авангардом" (интересным больше с позиций профессионального освоения) на неподготовленного слушателя хлынул поток новых демократических тенденций (эстрада, джаз, рок и поп-музыка), исподволь началось отчуждение широкого слушателя от языка "серьезной" музыки. И, пока она была занята своими внутренними, действительно насущными проблемами, оказалось, что окружающий мир неузнаваемо изменился. I
Сегодня "серьезная" музыка вынуждена занимать круговую оборону, защищаясь от рок-музыки, обладающей средствами объединения гораздо более сильными, физиологически воздействующими на сознание, на подсознание - на инстинкты толпы. А также от моря серости, псевдосерьезной и псевдоразвлекательной. А также от управленческой некомпетентности, от упадка общей культуры, от краха системы эстетического воспитания. В кризисе концертно-филармоническая жизнь; в ужасном состоянии оперное дело; радио и телевидение занимают позицию, ориентированную на дурной любительский вкус. Многие музыканты, особенно молодые, считают, что ситуация просто катастрофическая. Музыка в голос кричит о самом насущном - о том, что и откуда грозит человеческому в человеке, а ее не слышат...
Где же вы, защитники, проповедники, пропагандисты, темпераментные, раскованные, общительные? Где вы, критики - серьезные исследователи, судящие непредвзято, творчески, обладающие широкой культурой, способные слышать в музыке ее сегодняшнее содержание, уверенные в необходимости и жизнеспособности своего "подзащитного" искусства? Старшее, глубокоуважаемое поколение, почему вас не слышно? Молодые, где вы?..
Это была присказка. А теперь начинается сказка.
Мы волей-неволей обращаемся назад, к эпохе, наследие которой мы измеряем и, несомненно, всегда будем измерять как результатами нечеловечески напряженного труда, так и ущербом, нанесенным общественной и культурной жизни страны. Это было: личный антагонизм под маской не просто эстетической, но идеологической непримиримости; критика, влекущая за собой тяжелые административные последствия, равнозначная доносу; публичные аутодафе с вынужденным зароком отказаться от "ложных" творческих принципов.
Все это было и в музыке. Моральный и физический ущерб, нанесенный такими "методами", неизмерим. Прокофьев, например, неизлечимо заболел от такой критики. И прежде всего это отбитая охота к честному высказыванию; у наиболее порядочной части интеллигенции - вынужденное молчание; и - как результат - утрата духа свободной творческой дискуссии, лицемерие, в конечном итоге пошатнувшееся чувство собственного профессионального - и человеческого - достоинства.
Почуяв опасность, музыкальная наука начиная с 30-х годов консервирует социологические, психологические, культурологические аспекты исследования и погружается в безопасную (интересную только узкому кругу специалистов) сферу изучения музыкальной формы. Даже основатель теории смысловой значимости интонации Асафьев решается продолжать исследования только на "нейтральном" материале русской классики. В результате возникает разрыв, с годами перерастающий в пропасть, - между теорией, не желающей "ходить в лес" советской музыки, и музыкальной критикой, историей советской музыки, музыкальной эстетикой: во взгляде на советскую и современную зарубежную ("буржуазную") музыку, в критериях оценки музыкального творчества, отчасти и во взгляде на историю музыки вообще укореняются конъюнктурность, профанация специфики музыкальной идеи, музыкального образа, плоское, вульгарное идеологизирование: "Эта музыка наша, пролетарская, соц-реалистическая, а эта не наша - бей их, ату!"
Что же до творчества... В 1945 году Шостакович закончил Девятую симфонию. После грандиозных апофеозов-преодолений двух "военных" симфоний все ожидали от него воспевания триумфа Победы - это было бы естественно в атмосфере всеобщего ликования и радостных надежд. А вместо этого какой-то игрушечный мирок в первой части, какой-то цирковой галоп в финале... Шостаковича били в жизни неоднократно - ив 30-е, и в 40-е - за "нездоровый интерес" к глубинным движениям темной, но рвущейся к свету души (опера "Катерина Измайлова"), за "фальшь" в отображении светлой социалистической действительности (балет "Светлый ручей"). В шестидесятые положили на полку его Тринадцатую симфонию. Но в тот раз его били потому, что не поняли. А если бы поняли?..
В третьей части Девятой симфонии вдохновенный призыв трубы возглавляет бешеную скачку, увлекая ее к ослепительно ясной цели. Призыв рождает отзвуки; однако, отдаваясь в них, мелодия утрачивает свои чеканные очертания; в ней уже не ощущается такой целеустремленности, и, "тиражируясь", она теряется в хаотических блужданиях в тумане. В наступившей тьме звучит голос карающей предопределенности, бороться с которой бессмысленно (4-я часть). Оттого и в ответе человеческого голоса - фагота - слышатся смирение и сломленность. Света нет. Одиночество. И человек идет на компромисс: он надевает маску и становится перевертышем в балаганном мире чудовищных оборотней (финал). Этот мир. рухнул на героя, придавив и его автора, в Десятой симфонии - в 1948 году...
Таково было Время: многие испытывали душевный дискомфорт оттого, что не рисковали откровенно говорить подчас с самым близким человеком, потому что каждый мог исчезнуть среди ночи навсегда. И одновременно вся страна - включая этих же самых людей - жила наглядно демонстрировавшими метод социалистического реализма - "изображение жизни в свете идеалов социализма" - фильмами Александрова и вдохновенными песнями Дунаевского. Песня - в силу специфики жанра - может быть высокоталантливой и при этом равняться на политическую конъюнктуру, сочетая черты лирики и лозунга; симфония - никогда. Такой уж это жанр, что он до самого дна высвечивает композитора: есть ли у нега свой, особый взгляд на мир. Нет своего мира, нет особого мнения - нет и симфонии.
Политическая конъюнктура с ее административными санкциями требовала жизнерадостного пафоса созидания. Что мог предложить в ответ небездарный художник, не могущий не замечать ночной (как бы сегодня сказали - "теневой") стороны сказки, делаемой былью? Очевидное посерение общего уровня музыки послевоенных лет, как мне представляется, отразило разъедающее воздействие конъюнктуры на самостоятельно мыслящих. Попытки "вжиться" в конъюнктуру, в административные требования - искренние ли, вынужденные ли - не способны были дать ту степень художественной глубины, которая и делает искусство искусством. С этого времени в "серьезной" музыке (впрочем, как и в других искусствах) укореняется демагогически фальшивый, законсервированный пафос созидания.
...Вот парадокс: не исключено, что жанр симфонии обязан тем, что сохранился в нашей стране до 70-х годов, как, вероятно, нигде в мире, именно этой "законсервированности" своей идейно-образной сферы. Именно эта сохранность облегчила ему в 70-е, несмотря на пережитые кризисы и радикальные трансформации, и возможность подлинного возрождения.
В "Записных книжках" Ильфа несколько раз проходит мотив: "Страна непуганых идиотов"; потом вдруг: "Самое время пугнуть". И пугнули...
Вот, казалось бы, волшебный сон вне времени и пространства прорвали живительные тенденции 60-х годов. Но в бой против "угрозы стиляг-авангардистов" бросается армия консерваторов, использующая как административные запреты, так и - в качестве дубинки - авторитеты отечественной классики, наведя на них хрестоматийный глянец. В официально санкционированной иерархии музыкальных авторитетов первое место - по праву - занимают Прокофьев, Шостакович, Хачатурян. Да, Шостакович становится прижизненным классиком. И все-таки, с точки зрения чиновников от искусства, в его творчестве так до конца жизни и остается привкус "неудобства": неудобна Тринадцатая симфония на стихи Евтушенко (там, в частности, есть такие строки. "Еврейской крови нет в крови моей. Но ненавистен злобой заскорузлой я всем антисемитам, как еврей, и потому я настоящий русский!"); скандально неудобна своими едкими характеристиками ныне здравствующих сильных мира сего изданная за рубежом книга его воспоминаний, сомнительная по происхождению, но подчас поразительно "шостаковичевская" по интонации (якобы Шостакович неоднократно беседовал с ее составителем, отбывавшим навсегда за рубеж, и завещал ему издать эти беседы после своей смерти).
Ах, если бы понимали оборотни, какую правду несет в себе "серьезная" музыка, пользуясь тем, что ее уже почти никто не понимает! Они бы запретили ее вообще - на всякий случай. В творчестве Шостаковича 70-х годов человек устал от бесконечной борьбы, устал от того, что его бескомпромиссная обличительная мощь не в силах пробить глухую стену тумана, которым вновь заволакивает все кругом. Но противоборство не кончено, оборвать его может только смерть, и потому вплоть до 1975 года - до своего ухода - композитор продолжает вглядываться в этот все более сгущающийся туман, продолжает на ощупь отражать удары извне, пытаясь мучительно понять, где же враг. Если прежде социальная, мещанская природа зла казалась ясной, то теперь определенность растворяется во мгле, порождая ощущение зла как всеобъемлющей, загадочной силы, глубоко проникшей в самого человека. Маска, которую человек надел в Девятой симфонии, съела его, наглухо замуровала в склепе самого себя; стены отражают голос, делая его неслышимым для окружающих. Есть только один выход - в вечность космоса. Смерть - освобождение. Но мысль не может смириться, и человек продолжает бороться в полном одиночестве, опустошенный, теряя и вновь собирая все свое мужество, падая и вновь поднимаясь.
...Такое вот предупреждение: компромисс - пусть даже во спасение жизни - аморален по самой своей природе, так как поддерживает существование зла; и потому расплата за него - утрата веры в свет. Сам композитор в повседневной жизни вне творчества неоднократно был вынужден идти на компромисс...
...Мы говорим о застое 70-х годов. А хорошо ли мы себе представляем те процессы, что скрываются за этим словом? Хорошо ли мы, музыканты, представляем себе, как шло в 70-е годы разрушение наших профессиональных критериев рука об руку с процессом дискредитации перед массовым слушателем нашей профессиональной компетентности?
А ведь именно в эти годы начал повсеместно загнивать пафос созидания - от длительной спекуляции на высоких идеях, от профанации глубины этих идей, от пропаганды под их прикрытием откровенных поделок. Именно в 70-е годы окончательно сложился - не только в музыкальной среде - тот порочный круг номенклатуры (композиторы говорят: "попасть в обойму"), который никак не разомкнётся и сегодня, - круг фамилий, в котором престиж, измеряемый качеством деятельности, постепенно был подменен престижем, измеряемым по умению "устраиваться", чуять нюхом политическую и рыночную конъюнктуру, умению быть собственным менеджером (тоже, конечно, своего рода "творчество"). Именно в 70-е музыкальная критика окончательно утратила чувство реальности, не утрачивая при этом непреложной веры в собственную непогрешимость. Увы, это был логичный шаг на долгом пути подмен: многократный разворот на 180 градусов диктуемых "сверху" оценок, влекущий за собой потрясения и конфуз приспосабливающихся к ним весьма солидных музыковедов, привел к особого рода профессиональной осторожности - к цеховой узости, "вне-контекстности" высказываний. Отсюда "усредненность" оценок (да и самого стиля изложения), которая часто стала подменять само понятие профессионализма. Внутренние критерии профессиональной честности и искренности, имеющие для критика то же значение, что клятва Гиппократа для врачей, сдвинулись и "поплыли". Единственным действительно непреложным критерием для критики стало обслуживание цеховых амбиций. В оценке "обоймы" возобладали либо штампованные, гулкие и мало что означающие похвалы, либо осторожное похваливание откровенно слабого (следующим шагом было его бесстыдное возвеличивание). В оценке остальных - нейтральность, прикрывающая равнодушие и настороженность, и... полное отсутствие критериев для оценки нового. Потому критика - в отличие от музыкальной науки - и проглядела глубинные изменения в композиторском мышлении 70-х годов (отсюда: "У нас нет музыки первого сорта...").
В сравнении с упадком музыкальной критики достижения музыкальной науки в эти годы представляются значительными. Именно в 70-е она теоретически осознала себя как науку гуманитарную, гуманистическую, способную раскрывать путем анализа смысл, реальное человеческое содержание музыкального произведения. Однако практически музыковедение остановилось в нерешительности перед анализом "внемузыкальных" аспектов современной советской музыки: сработал инстинкт самосохранения - наследие прежних лет...
...То было время вынужденных иносказаний в искусстве. Но уже в который раз в нашей духовной истории препятствие обернулось открытием: эзопов язык породил убийственную силу метафоры. Бессловесный язык музыки обогатился новой, более высокой конкретностью звуковых образов и одновременно новой глубиной философского обобщения. И в отличие от иных искусств, пользуясь тем. что ее, в сущности, в полной мере понимают только "посвященные", "серьезная" музыка 70-х годов говорила правду в полный голос, предупреждая имеющих уши о происходящем в обществе катастрофическом разложении человеческих ценностей. В финале Кончерто-гроссо № 1 Альфреда Шнитке глухой ропот и малейшие проявления человеческого чувства каждый раз пресекаются деревянным стуком - как будто падает крышка гроба. Траурная революционная песня (напоминающая одновременно "Замучен тяжелой неволей" и "Вы жертвою пали") звучит булгаковски гротескным реквиемом, в котором трагизм переплетается с гулкостью и пустотой. И банально-"рыдающая" интонация окончания песни - намек на ресторанный романс - разрастается в приторное мещанское танго.
Духовность обладает удивительным парадоксом: истина ярче светит во тьме. Общество погружается в летаргический сон, а музыкальное творчество уходит в другое измерение, где не властны законы внешнего мира, где все сбалансировано и выстроено мудро, где царствуют законы экологии и одухотворенности. - во внутренний мир, освещенный тихим светом гармонии. Этот уход, получивший название "неоромантизма", был естественной человеческой реакцией на распространяющуюся в обществе бездуховность. Человек приобщал свой внутренний мир к миру истории культуры и природы, чтобы выстоять - духовно развить свою личность и подготовить ее к столкновениям с внешним миром. С 1975 года - года смерти Шостаковича - в "серьезной" музыке все шире проявляется воздействие его личной позиции, его требования от себя правды и только правды во что бы то ни стало. Советский "неоромантизм" ознаменовал собой новый этап - этап зрелости общественной позиции поколения "шестидесятников". Так, если в Четвертой симфонии грузинского композитора Гии Канчели (1975) внутренняя хрупкая гармония и внешние катастрофы пребывают в эпическом равновесии, то Пятая (1976) - гибель этого островка гармонии и плач по нему. Симфония носит название "Памяти родителей".
...Исподволь подтачивалось доверие широкого слушателя к "серьезной" музыке. "Сумбур", "формализм", "какофония" - все эти слова звучали со столь высоких трибун, что не поверить им было просто невозможно. Не способствовали росту уважения к творческим принципам "серьезных" музыкантов и их публичные покаяния.
Критика подлила масла в огонь тем, что, по выражению Луначарского, долгое время кормила массы, пользуясь их неразвитым эстетическим вкусом, "солянкой из тухлой кошатины, называя ее революционной и подавая ее на красном блюде"; в 70-е годы солянка стала вконец несъедобной, но заодно с ней стала вызывать идиосинкразию и настоящая духовная пища. Настало время дискредитации классики. В 80-е дело дошло до того, что, включив радио или телевизор и услышав звуки классической музыки, мы понимали, что скончался очередной вождь...
И вот в то время, как "серьезная" музыка ориентировалась на идеальную, всесторонне духовно развитую личность слушателя, а музыкальная эстетика упивалась созданным ею миром ("Интересы социалистической культуры, вдохновляемые идеалом всесторонне, гармонически развитой личности, определяют общественную ценность музыки в социалистическом обществе"; или: "Сохраняя свои позиции в филармонических и эстрадных залах, на сцене музыкальных театров и усиливая их благодаря радио, телевидению и звуковоспроизводящей аппаратуре, музыка все шире проникает в самые различные сферы практической жизни..."), выросло поколение советских людей, активно не принимающее "серьезную" музыку. В недрах культуры так называемого социалистического реализма подпольно вызревала совсем другая культура, в которой неприятие лжи перемешалось с нигилизмом, скепсисом, опустошенностью и агрессией.
Я беспредельно далека от того, чтобы огульно охаивать "притчу во языцех" нашего времени - рок-музыку. Мне повезло: в начале 70-х мимо меня чудом не прошли такие замечательные, классические рок-группы, как "Генезиом "Кинг Кримсон", "Йес", "Пинк Флойд", "Махавишну"* "Джетро Талл", не говоря уж о "Битлз", не менее глубоко, чем "серьезная" музыка, осмысливавшие коренные вопросы бытия. Жаль, что у нас в стране рок из-за своей "подпольности" принял уродливые формы. Если бы в свое время наша молодежь имела широкую возможность свободно знакомиться с лучшими образцами западного рока, это наверняка прибавило бы ей вкуса, а возможно, во многом избавило бы наше общество от тех ужасающе воинственных проявлений молодежного бескультурья под видом рок-культуры, с которым оно сегодня не знает, как сладить...
Для того, чтобы личность состоялась во внутреннем, духовном плане, ей необходимо обрести твердые этические критерии. Для того, чтобы личность состоялась как деятельная, творческая в обществе людей, ей необходимо сознание соответствия своих внутренних оценок общепринятым. Молодость - это время социальной обработки: из окружающей его жизни молодой человек черпает те положительные или отрицательные общественные критерии, с которыми в процессе взросления будет соотносить свои внутренние максималистские установки. Высокое поверяется повседневностью, и часто это процесс далеко не безболезненный. Найти себя, стать самостоятельным и ответственным - значит установить для себя грань между компромиссом и бескомпромиссностью. С этой точки зрения в облике каждого поколения можно найти общие, типичные черты, в которых отпечаталось "состояние здоровья" всего общества на той стадии его развития, когда формировались жизненные установки данного поколения. Какое общественное наследие - в окружающей действительности и в генах - приобретает молодой человек, входя в жизнь? Заинтересовано ли общество в творческой энергии личности или сковывает ее всяческими регламентациями, удерживая в неведении относительно прав и реальных возможностей действия?
В чем причины пассивности моего поколения сегодня? В той ли раздвоенности, которую приносили из внешнего мира в дом родители, инстинктивно старающиеся уберечь детей от этого мира и потому невольно сужающие их мировоззренческий кругозор? То, что у родителей было вынужденно приобретенным, дети впитали "с молоком"; негативный опыт свободомыслия одних вызвал теперь уже подсознательный механизм торможения свободомыслия у других, выразившийся в молчании, в инстинктивном уходе от социальных тем и проблем, в аполитичности. Или дело в авторитарном стиле школьно-вузовского воспитания, равнодушно-лозунговом, профессионально-узком, порождающем конформизм, нигилизм и пассивность? Или в конъюнктуре, номенклатуре и опять-таки конформизме, в демагогии и зажимании самостоятельности, с которыми сталкивался выпускник вуза, выходя в широкую жизнь 70-х годов? Или в ощущении, что ни в своей среде, ни шире никто нами не интересуется, разве что для "галочки"; что голос наш ничего не значит?
Думаю, одаренному человеку препятствия даже на пользу: на них оттачивается стойкость творческих принципов; преодолевая их, художник понимает, что он должен сказать и как, и тем самым приобретает право на выношенный дебют. Только сильные личности способны писать "в стол" и при этом продолжать расти. Однако может ли "молодое дарование" пробиться сегодня само? Боюсь, что нет, иначе где они. молодые дарования?.. Правда, ряд моих сверстников-композиторов, как представляется мне, все же ухитрился пробиться к творческой зрелости; кроме того, несколько лучше обстоит дело с молодыми кадрами в академической музыковедческой среде, но и здесь нет той общественной трибуны, резонанса, который действительно бы стимулировал творческий рост. Молодой же музыковед-критик полностью блокирован: как извне (предвзятым отношением прессы к вопросам профессионального музыкального творчества, требованием бойкого изложения, учитывающего вкусы массового потребителя), так и полным равнодушием профессиональной среды. Сегодня главная претензия, перерастающая в обвинение молодому критику, - "сырость" и инфантилизм. Но почему же, черт возьми, - извините! - нельзя публиковать то, что пусть и сыро, неровно, даже несовершенно, но интересно, оригинально и дает представление о растущем авторе? Понимаю, что это риторический вопрос, ведь ответ на него известен: потому что в среде художественной интеллигенции вырос свой бюрократический слой - клан редакторов. Блюстители усреднения, они вместо того, чтобы растить молодых авторов, наглухо блокируют все новое, не укладывающееся в рамки.
Все, круг замкнулся: уделом поколения творческой интеллигенции, сформировавшейся к началу 80-х годов, стали общественная пустота, вакуум, отказ в праве на дебют. В результате, пока "молодой" мучительно ищет выходы вовне и подстраивается под существующую бюрократическую конъюнктуру, пытаясь отстоять хотя бы остатки своего попранного творческого достоинства, - молодость, а с ней и желание расти проходят... Мало того, без резонанса, без отдачи оценка себя сужается только до самооценки. "Сидя в столе", можно ведь и замариноваться. Отсюда "сады инфантилизма", и по сей день пышно цветущие в творчестве нынешних 40-летних писателей и поэтов. Хорошо если у молодых не атрофируется способность к автономному развитию вглубь. Однако без общественных критериев такое развитие "вещи в себе" может привести и к отклонениям в психике. (Не потому ли именно в 70-е годы в психиатрии такое распространение получил огульный диагноз "шизофрения" по отношению к неординарным молодым?) И будет эта болезнь благоприобретенной. Впрочем, все это относится к тем, кто думает: горе уму, которым не интересуется никто...
Демагогия чрезвычайно опасна психически: она порождает графоманию мышления. В душе фанатиков, поверивших в плоские демагогические догмы как в последнюю инстанцию истины, неизбежно происходит нравственная деформация. "Души глухонемые, цепные, легавые, окаянные: душевнобольные, у которых нет души" - так характеризует Дракон в одноименной пьесе Е. Шварца свои жертвы, которые хочет спасти благородный рыцарь: для того, чтобы их спасти, мало убить Дракона - надо еще и в каждом человеке убить дракона... Душевная ущербность порождает одновременно с бескультурьем и мещанскую претензию: препятствуя интеллектуальному росту, догматизм усиливает тягу к назиданию. Безгласие вырабатывает психологию обывателя: пассивность, нежелание борьбы, леность ума, равнодушие к решению жизненно насущных проблем, уход от них. Родители уходят в "вещизм", дети - в молодежную подпольную субкультуру. И при этом нравственное равнодушие приводит к поразительному феномену - воинствующей инертности, когда потребность быть как все приводит к потребности, чтобы все были как все. Уже не просто равнодушие к новому, но агрессивное нежелание его. Это оно, десятилетиями выпестованное болото, упорно саботирует сегодня государственные преобразования: это оно, выдрессированное на травле "кулака", "вредителя". <-врага народа", предпочитает жить совсем без мяса или ездить за ним в столицу из любого конц страны, лишь бы не дать ближнему (в данном случае кооператору) быть не как все. Нет нужды говорить, что именно на таком болоте во все исторические времена и вырастали цветы зла - от инквизиции до сталинизма, фашизма и...
Думается, что читатель журнала уже устает - особенно после жарких событий прошедшего лета - от нескончаемой критики и политических диспутов и ждет передышки. Но нет у нас права на передышку. Едва мы самоуспокоимся, время начнет работать не на нас Нет, не хватит критиковать нам ни прошлое, ни особенно настоящее. Пока не станет совершенно ясно, с чем же и как надо бороться тем. кто хочет, чтобы прошлое действительно стало необратимым; пока мы . ясно не увидим, чем же это прошлое обернулось в сегодняшнем дне, мы не поймем себя и не сможем сделать ни шагу вперед.
Ну вот, на свой страх и риск я попробую здесь обрисовать некий собирательный образ. Судите cами, насколько он соответствует действительности. Если же, по-вашему, я не права - возражайте. Но думайте. Ведь если вы увидите точнее - это будет на руку нам всем.
Как мне представляется, один из важнейших законов существования бюрократии - закон стихийности информации (дезинформации). Действительно: классический тип бюрократа отличается прежде всего нюхом на бюрократическую конъюнктуру. Более того, это не просто отличительная черта, но основополагающее качество, проявляющееся даже во внешнем виде, благодаря которому функционеры-бюрократы узнают себе подобных. Исходя из этого, добросовестность, мораль, компетентность бюрократу просто не нужны: его два "кита" - что хочет начальство и что выгодно себе. Все, что надо бюрократу, - это обезопасить себя от недовольства начальства. Реальное, нужное людям дело, которым он якобы ведает, его не интересует. Отсюда искажение информации по мере ее продвижения как вниз, так и наверх, порождающее стихию планирования и отчетности. Реальная информация бюрократии вредна; отсюда ей не нужны ни наука, ни искусство, она поощряет в них только то, что на ее некомпетентный взгляд может сработать на ее пропаганду. Бюрократия поощряет искаженную, "пропагандистскую" информацию о реальном состоянии дел, рассчитанную на массы. Обо всем этом писалось. А теперь я вступаю на зыбкую почву и начинаю всматриваться во тьму.
Для того чтобы не утратите контроль над реальностью, бюрократии все же необходима реальная информация. Отсюда системы информации ТАСС для всех и для внутреннего пользования - для "своих". И еще третья система информации, без которой никакая бюрократия существовать не может, - система тотального тайного надзора: как не я одна догадываюсь, вездесущая тайная полиция (в истории нашего государства имевшая такой мощный дополнительный источник информации, как тотальное доносительство, порожденное страхом и воинствующей инертностью) на всякий случай копит досье на всех. Второй закон бюрократии: подозрительность "верхов" и культивирование ими во всех слоях общества страха перед неизвестным... Но здесь в действие вступает первый закон бюрократии и "наверх" подается информация, искаженная личными пристрастиями. И тогда объективная информация становится "золотым фондом", выдаваемым самым верным. Кому же?
Прежде, при Хозяине, все было ясно. Это он являлся стержнем всей "кадровой политики"; он обладал неограниченными полномочиями сегодня миловать, завтра казнить. И это только ему лично было подотчетно "государство в государстве", в подземельях и в лагерях которого пропали миллионы лучших только за то, что они были лучшие. Он сам был глубоко пристрастен, и ничего удивительного, что его стиль руководства копировался по всей стране хозяевами всех рангов, чей произвол усугублялся психологией временщиков, вырабатывавшейся в них в результате "искусственного отбора". Может быть, кстати, и повсеместное доносительство объясняется манией обывателя доказать, что и он хозяин, что и от него что-то да зависит, пусть даже жизнь соседа.
Но вот Хозяина не стало. Одиннадцать лет понадобилось обезглавленной, но, видимо, к тому времени уже гениально отлаженной им с точки зрения "человеческого фактора" системе, чтобы заставить время, рванувшееся вперед из тисков прошлого, вновь остановиться. Но эта остановка, горячо желаемая явными и тайными поборниками старого, конечно же, в действительности была фикцией. Упущенное время стремительно наверстывало свое: распад гигантского механизма, рассчитанного на то, что стержнем его является лишь одна-единственная, конкретная личность, был предопределен. Когда административные законы теряют связь с реальностью, ею стихийно начинают управлять другие - реальные - законы. Процесс коррозии бюрократической системы начался.
Мы еще сегодня только подступаем к анализу главного "завоевания" 70-х брежневских годов, к механизму коррупции, когда детали административно-хозяйственной машины, лишенные стержня, завращались каждая в свою сторону, взаимно стирая шестерни народного хозяйства; когда то, что в зародыше содержалось в сталинском административном механизме, вышло наружу и сфера управления (чем?) и все разрастающаяся сфера обслуживания (кого?) осознали взаимовыгодность.
"Человек со связями", "нужный человек", "деловой человек", "пробивной человек" - вес эти понятия определяют одно: человека Системы (механизма). Что же это за Система? Вернее - мы ведь знаем ее генезис - какой вид она приняла теперь?
Огромное количество граждан нашей необъятной Родины, до 16 и старше, сознательно или бессознательно принимают участие во взаимном "теневом" перераспределении народных благ и нетрудовых доходов. Все общество Система делит на "своих" и "чужих" и одновременно связывает все слои общества единой круговой порукой. Чиновники государственных, партийных и общественных организаций, торгово-хозяйственные круги, рабочие и труженики села, ученые, деятели культуры и педагоги, студенты и подростки. При этом шанс войти в Систему имеет только тот, от кого что бы то ни было зависит.
Внутри себя эта Система неукоснительно осуществляет коренной принцип социализма: от каждого - по способностям ("достать", "устроить"), каждому ("своим") - по общественно необходимому труду (в общем деле перераспределения). Больше того, можно с уверенностью сказать, что члены этой Системы живут при развитом социализме и даже почти что при коммунизме, так как Система способна удовлетворить практически все их потребности и решить все их проблемы ("достать" - что угодно; "устроить" - куда угодно). Правда, и в ней еще не достигнуто полное равенство и существует своя иерархия - по степени нужности обществу (опять-таки - не забывайте - обществу "своих": кого-то "устраивают" за взятку, а кого-то - в порядке "натурального обмена"; чем "чужее", тем труднее и дороже). Их совесть совершенно спокойна: принцип справедливости в распределении (перераспределении) благ осуществляется неукоснительно (кто не имеет "дела" и связей, тот не ест дефицита, не путешествует в хорошей каюте, не ходит на хорошие спектакли); товар доходит до потребителя (только до нас с вами не всегда доходит; как сказала одна простодушная буфетчица: "Самим не хватает").
Вывод: огромное количество людей, участвующих в этой Системе - замкнутой, сбалансированной и самодостаточной {ИХ труд по перераспределению им общественно необходим), - свято убеждены, что именно это и есть социализм. И другого им не надо. Отсюда столь упорное противодействие перестройке.
Что касается правовой основы внутри этой Системы, то, предоставляя своим членам множество привилегий, она при этом жестко блюдет себя, регламентируя сам стиль жизни и контакты - вплоть до личных, по существу, превращая своих адептов в своих рабов: даже на отдыхе они продолжают "делать дела". Выключиться из этой Системы чрезвычайно трудно; своих членов она держит под неусыпным контролем (впрочем, как и остальных членов общества) и в любой момент может пустить в ход против любого информацию - как искаженную, так и реальную: ведь в нее входит и тайное ведомство, которое сегодня, хотя и не располагает неограниченной полнотой власти, но продолжает свое хорошо отлаженное дело по сбору информации. И еще один существенный нюанс: в этой Системе все строится на личных отношениях (друзья - "нужные люди"). У нее своя твердая мораль. Своя среда. Свое общество. Все как у людей... Может быть, я просто завидую, что не принадлежу к ним?..
Возможно вы возмущены нарисованной мною картиной и кричите: "Ложь! поклеп! клевета! ничего этого нет! я имею все. что хочу, и при этом остаюсь честным человеком!!" Что ж. значит, вы редчайший пример аскетизма. Или честно служите в какой-нибудь привилегированной конторе. Или же работаете на производстве и имеете "закрытые распределители", настолько привычные, что уже их и не замечаете. Но в любом случае вы живете с закрытыми глазами: если ничего этого нет, тогда почему же так упала мораль в стране, почему синим огнем горит экономика?
Сбросим же маску. Краеугольный камень, на котором зиждется эта система дельцов, где продается все, - дефицит. Система кровно заинтересована в дефиците, усугубляет его и способна на его расширенное воспроизводство: чем больше интересующего все общество товара, тем шире и круг махинаций. Она доказала СВОЮ способность противостоять любому нажиму извне - как "сверху", так и со стороны "неприсоединившихся" (кооперативы, закон о государственном предприятии). Более того, беру на себя смелость утверждать, что сегодня любая достаточно крупная предпринимательская инициатива, так нужная стране, не может выжить, не вступая в контакт с этой Системой. У них власть. У них сила. Это они растлили рабочий класс, породив равнодушие к труду, воровство, брак, продажность ОТК. Это они развратили культуру и здравоохранение "левыми"' доходами, в сравнении с которыми зарплата выглядит только незначительной добавкой. Это их вкусы, их претензия от сытой жизни на мещанскую "культурность" определяют какие духовные ценности потребляет самый массовый у нас в стране рынок. Вот оно: "серьезная" музыка заставляет острее чувствовать, думать, кристаллизует нравственные ценности - им это не нужно; искусство интересует их только с гедонистической стороны. Правда, среди "высшей" их части, претендующей на изысканность, распространилась мода на то, что имеет ценность в валюте - на антиквариат и на привкус "запретности" в искусстве. И здесь им ко двору пришлась часть "серьезной" музыки: под антиквариат подпадает искусство, скажем, "Виртуозов Москвы" или камерного музыкального театра Покровского, под "запретное" - музыка ряда композиторов, преимущественно "шестидесятников", выстрадавших свой нонконформизм. Существует шутка, что у нас в стране самая культурная сфера обслуживания: если вы не попали на концерт, ваши знакомые из сферы обслуживания (если у вас такие есть) вам расскажут... Интересно знать только, что они понимают в этой музыке? Понимают ли они, заполняя концертные залы, что хотел сказать замечательный и до сих пор фактически "полузапрещенный" композитор Альфред Шнитке, поручая роль Дьявола, исполняющего вульгарное до шока, прямо-таки "порнографически"-откровенное мещанское танго в кантате "Легенда о докторе Иоганне Фаусте" Алле Пугачевой - самой популярной эстрадной певице страны, умной "жрице хищных вещей века"?
...Это они, воспользовавшись крахом патриотического воспитания, выпестовали поросль тех, кому через двадцать лет определять судьбу страны. Впрочем, здесь надо оговориться. Нельзя не заметить, что структура интересов внутри Системы неоднородна. Если для одних меркантильный интерес является самоцелью, а другие просто не думают ни о чем, то для третьих, как представляется, служение "делу" является своего рода бескорыстным делом чести. В сущности, эти третьи - настоящие хозяйственники по призванию, те "социалистические предприниматели", которые так нужны сегодня. Они просто действуют в тех обстоятельствах, которые застали, поскольку других им не дано. Интересно, задаются ли они вопросом, кому, каким интересам служат? Во всяком случае, привилегии, автоматически вытекающие из их включенности в Систему, они принимают как должное, как естественную компенсацию за их энергию и инициативность. Но есть еще и четвертые - откровенно антисоветски настроенные фарцовщики государственного масштаба, "крупная буржуазия", напрямую связанная с западными деловыми кругами, с одной стороны, с партийно-правительственно-общественно-административными - с другой, и с уголовным миром - с третьей. И это именно они прежде всего являются для нынешних подростков эталоном того, как надо жить. Это они ввозят в страну видеокассеты с фильмами ужасов и порнофильмами, совершая культурную диверсию. Их почерк видится мне в профашистских умонастроениях определенной части подростков, казалось бы, диких в стране, так пострадавшей от внешнего и внутреннего фашизма; в стравливании рокеров с люберами. Храни нас бог от культурной контрреволюции... Эти, безнаказанные, цинично прикрываясь лозунговой демагогией, угнездились в самой сердцевине. Не им ли ужаснулся прямолинейный Ельцин, когда копнул гришинское осиное гнездо?..
Говорить сегодня о "серости", которую якобы культивирует бюрократия, об инерции застоя - значит видеть только одним глазом: разве "серость" может обладать волей? "Серость" идет туда, куда ее ведут. Бюрократия буржуазно переродилась: она превратилась в административно-хозяйственно-торговую олигархию. Иными словами: в результате врастания сферы обслуживания в сферу управления произошло огосударствление коррупции.
...Они вечно могли бы жить в своем замкнутом мире, не интересуясь объективным положением дел ("вокруг нас хоть потоп", "пусть будет потоп - мы больше выловим в мутной воде"), если бы не взбунтовалась экономика. Всем хороша Система, кроме одного: она ничего не производит; она паразитирует на теле народного хозяйства. При этом парадокс заключается в том, что правая и левая руки одних и тех же людей вращают шестерни народного хозяйства в диаметрально противоположные стороны: скажем, директор предприятия, который принимает директивы по борьбе с дефицитом и несунами, борется за качество, за план и одновременно спускает на тормозах все нововведения, принимает априорные привилегии своего положения и участвует в "теневом перераспределении" дефицитов. Характерно, что ведомственные "узлы" системы народного хозяйства, мгновенно взаимодействующие, когда речь идет об интересах Системы или кого-либо из ее членов лично, оказываются поразительно автономными, когда речь заходит о самом народном хозяйстве. Две руки сомкнулись на горле экономики: бюрократическая стихия планирования-отчетности и порожденная ею стихия "теневого" рынка перераспределения. И вот тут экономика начала агонизировать.
Когда наверху увидели, куда несется эта машина, не управляемая никем - наше раздираемое противоречиями самое непротиворечивое общество в мире, - в ужас пришли и пытаются теперь развернуть ее на полном ходу, а она сопротивляется всеми своими частями. (А вдруг ею управляет чья-то поистине дьявольская воля - ведь так уже было?!) Нет, не о застое надо говорить. Надо кричать о раковой опухоли, разъевшей общество, о перерождении, загнивании. Как бы там ни было, вещи надо называть своими именами - это принципиально важно.
Интересно, а о нас хоть какая-нибудь информация "наверх" доходит? Мы - люди, живущие на реально невысокую зарплату и не имеющие крупных денежных сбережений. Выброшенные за борт всемогущей бюрократической Системы. Те овцы, которых они стригут.
Конечно, мы заслужили их презрение. Ведь они покупают нас. Безошибочным чутьем они угадывают потенциальное тяготение к перераспределению и развращают лучших - самых талантливых и профессиональных, предлагая им существенное материальное дополнение "слева" за участие в обслуживании себя. Вероятно, им не так уж и трудно преодолеть естественный, казалось бы, у интеллигентного человека моральный барьер: ведь многолетняя сталинская практика геноцида именно лучших, наиболее принципиальных не могла не способствовать вырождению моральных принципов, укоренению приспособленчества среди интеллигенции.
И все же, вероятно, именно те из нас, кто еще не утратил оптимизма - несмотря ни на что, - иначе представляют себе цели социалистического строительства, чем они, для которых это строительство уже закончено...
...Вы не согласны с моей моделью? Возмущены? Пожалуйста, докажите обратное. Только не говорите, что это "антисоветская пропаганда" и "клевета на нашу действительность": по моему мнению, это значит, что вы искренне-неискренне желаете не видеть. Значит, что и вы носите в себе перерождение. Что касается меня, то я выбрала: я - за справедливость, за свободу творчества, за проведение в жизнь всех тех директив, которые выработаны в последние три года. И я против экстремизма и против демагогической полуправды, плодящей вездесущую уголовщину в государственном масштабе.
И сегодня мы путаемся в вязких вопросах общественного бытия и общественного сознания и с тревогой задаем себе вопрос о границах дозволенности правдоискательства и свободомыслия. А они есть, эти границы, такие же туманные и негласные, как н прежде. Инициатива все еще наказуема. На искренность и свободомыслие часто все так же ставится штамп неблагонадежности.
У перестройки как будто два языка: обыденная речь заинтересованных "простых" людей, которой пока явно не хватает обобщений, и официальный язык, в котором самые высокие этико-философские понятия парадоксально сочетаются с поразительно упорными стилистическими бюрократизмами, с лакировочно-демагогической схоластикой. "Молодежь у нас трудолюбивая, готовая к подвигу, преданная социализму". "Стране нужны люди активные, творческие, чувствующие себя уверенно, способные сказать правду, какой бы тяжелой она ни была, способные самокритично мыслить..." Может ли в языке не отражаться стиль мышления? Или наоборот: может ли форма выражения мысли не влиять на характер самой мысли? Таким образом, вот он, наглядный образец механизма торможения в перестройке государственного мышления. Снова выдавание желаемого за действительное и лишь постепенное приоткрывание реального положения дел. Может быть, оттого пока у перестройки и неровный шаг, что многие ее лидеры, по долгу ответственности обязанные быть ясновидящими, свои методы идеологического воздействия во многом заимствуют от прежней эпохи? А пока хозрасчет внедряется почти без материальной подготовки, пока проявляется либерализм по отношению к тормозам, тактические отступления невольно вваливаются в отступничество по отношению к тем конкретным людям, которые и составляют лучшие нравственные силы перестройки, ее надежду: к тем, кто невольно вырывается вперед и оказывается без прикрытия. И тогда их жестоко осаживают. Оправданы ли такие жертвы? Но... все же эти люди бьются и в одиночку - потому что не верить в справедливость не могут по природе своей.
При желании в правде всегда можно увидеть неблагонадежность, обвинить ее в субъективизме; можно - как в приснопамятные года - обвинить ее в подрыве дисциплины и в экстремизме. Можно даже приклеить ярлык преступной. Все это возможно безнаказанно, когда нет полной гласности.
Гранки своих заметок я вычитывала в дни XIX Всесоюзной партконференции, где наконец был снят покров тайны с "дела Ельцина", которое так взбудоражило в свое время думающую, неравнодушную молодежь. (Снова информация лишь "для своих"?) А ведь именно эта молодежь гарантирует нам будущее перестройки
Сегодня все время звучит с высоких трибун - к прошлому нет возврата. Может быть возврат. Пока существуют зоны умолчания - существует недоверие. Пока существует политическая конъюнктура - существует демагогия. Они способны вывернуть наизнанку любые действительно насущные начинания. Только - как уже было после "оттепели", наступившей в 50-е годы, - это будет не механический возврат - ведь в духовной области не может быть застоя: движение - способ существования духа. Поэтому надо ясно отдать себе отчет, что в случае возврата наступит страшное время. Маски уже никого не обманут: неизбежна агония, а за ней - всеобщий развал, нищета, моральная деградация и лазерное оружие на службе низменных инстинктов. Вы не смотрели фильм Г. Данелия "Кин-дза-дза"?
Мне видится только один путь избежать всего этого: чтобы завтра лучшие силы народа не были снова парализованы безмолвием и крепко въевшимся в гены страхом, надо нанести решительный ответный удар по этому страху, который и сегодня - я уверена - сковывает тысячи, если не миллионы тех, кто хотел бы поверить в перемены: надо действительно до конца открыть каналы гласности. И чтобы никто ни на шаг не мог отступить от тех высоких принципов, которые декларируют резолюции "О гласности" и "О правовой реформе", принятые партконференцией. Сегодня трусливые завистники, уголовники, садисты, руками которых сотворились многие преступления не только перед своим народом, но и перед международным коммунистическим движением, доживают свой век в почете за государственный - подумать только, за наш с вами (!) - счет. Может ли нормальный, мало-мальски думающий человек "чувствовать себя уверенно" и "быть способным сказать правду, как бы тяжела она ни была", когда он знает, что этот ядерный котел, перемоловший в муку миллионы жизней, не подотчетен обществу? Надо сделать предельно невозможной впредь смычку законодательно-охранных органов с уголовным миром. Надо назвать по именам всех убийц - пусть знают, что мы знаем. Надо сделать доступными гласности политические дела не только прошлого, но и настоящего - надо пересмотреть "дела" всех тех, кто в силу личного мужества и принципиальности в 70-е годы был поставлен Системой в положение "диссидентов". Быть может, и есть основания опасаться, что обыватель не выдержит всей обнародованной правды и отшатнется от перестройки и что это побудит силы реакции, затаившиеся сегодня, к активному контрдействию; но вот то. что полуправда уже парализует перестройку на корню, - это несомненно. Безответность порождает безответственность.
"Ну и занесло же ее, - скажете вы. - Да еще с риском для жизни... Какое отношение все это имеет к проблемам "серьезной" музыки? Занималась бы лучше своим прямым делом..."
Да в том-то и дело, что к проблемам "серьезной" музыки все это имеет самое непосредственное отношение - как, впрочем, и вообще к любой сегодняшней частной проблеме. Все дело в том, что "серьезная" музыка неспособна лгать.
Искусство, познающее духовный мир человека более непосредственно, чем какое-либо другое, музыка всегда искренна, всегда в какой-то мере автопортретна. Тем более музыка второй половины 70-80-х годов с ее духом исповедальности, в которой композитор высвечивается до дна. Поэтому так важно не утратить чувство такта в оценке его произведений - ведь самое непосредственно воздействующее из всех искусств музыка в то же время искусство самое недоказательное, наиболее подверженное вкусовым пристрастиям. В конечном итоге любая попытка даже дотошно-профессионального анализа содержания музыки всегда будет представлять собой слушательскую интерпретацию. Разные люди могут слышать в ней разное, в зависимости от степени своей культуры и от того, чем эта музыка созвучна их внутреннему миру, или могут не услышать в ней ничего.
И вот здесь, мне думается, и лежит корень той идеологической неувязки, которая в конечном итоге привела к взаимной несовместимости наиболее талантливых деятелей культуры и деятелей управления культурой (не "управления культуры"! - это типичный образец бюрократической безграмотности) с трагическими последствиями для первых.
В сталинскую эпоху в погоне за классовым подходом к искусству музыкальная эстетика, вдохновляемая теорией усиления классовой борьбы по мере продвижения к социализму, выставила знак равенства между политической идеологией и требованием партийности от идеологии художественной. И сегодня, несмотря на то, что теоретически эстетика осознала их нетождественность, этот ложный принцип до сих пор является практическим руководством для многих чиновников при отборе "лучшего", порождая, в частности, требование от искусства воспевать "красные даты".
Именно благодаря давней подмене стали возможны узкое регламентирование искусства и административное насаждение фальши. Отсюда поразительная слепота - это сегодня мы заговорили об упадке общей культуры, о крахе и вырождении системы эстетического и просто воспитания. Отсюда воинствующее неприятие той оценки, которую получила реальность в свете вечных духовных идеалов в творчестве Шнитке. Отсюда, наконец, вырождение самих музыкальных идей. Здесь видится и причина того, что слова "идейность", "идея", а тем более "идеология" стали для многих честных музыкантов, обладающих принципами, жупелом.
Музыкальной эстетике сегодня необходимы новые, современные, теоретически обоснованные представления о соотношении политической и художественной идеологий, "социалистического сознания" и художественного видения мира. Эстетической науке предстоит еще хорошенько разобраться, отбросив казуистику, имеют ли реальный смысл (и если да, то какой) употребляемые ею автоматически понятия "партийность", "народность" в применении к каждому конкретному виду искусства; оправдало ли себя понятие "социалистический реализм"; чем отличается "изображение жизни в свете идеалов социализма" от просто искреннего отображения талантливым художником правды жизни такой, какой он ее видит; и стоит ли сегодня, когда мы наконец-то осознали на политическом уровне свою включенность в универсальные мировые процессы, обособлять социалистические идеалы из просто вечных, светлых и возвышенных идеалов человечества. А для этого ей совершенно необходим приток объективных знаний из фундаментальных наук.
Вернемся назад и повторим: в 70-е годы "пуганое" музыкознание остановилось, так и не взяв на себя этой колоссальной ответственности - практически доказать связь содержания музыки последнего времени с реальными проблемами общества. Тем самым, прокламируя широкий культурологический подход к анализу музыкального творчества, музыковедение осталось - и до сих пор остается - в отношении современной советской "серьезной" музыки на узких цеховых позициях. И так, вероятно, будет до тех пор, пока не решится самый жгучий вопрос сегодняшней духовной жизни - вопрос о полноте правды, о недопустимости умолчания в условиях перестройки. И покуда он не будет решен, музыковедение будет, вероятно, по-прежнему закрывать себе дорогу к актуальности, а музыкальная критика - вес так же плоско-бездоказательно "проводить в жизнь" установки устаревшей музыкальной эстетики. До той поры будет существовать и возвеличивание "датских" сочинений, и неприятие из соображений "аполитичности" вечных сюжетов и идей. До той поры не произойдет реабилитации серьезной музыки и музыкальной критики в глазах широкого слушателя. До той поры будет расти разрыв между духовно-преобразовательным потенциалом высокой, серьезной советской музыки и ее воздействием на массы. Наконец, до той поры не будет и социально активных и одновременно серьезных, глубоких и честных молодых музыковедов. Только в комплексе с коренными проблемами нашей сегодняшней жизни можно решить и эти проблемы, потому что понять и объяснить, а тем более сделать общественным достоянием содержание серьезной музыки можно только с позиций Правды.
Издавна все лучшее в человеке в России связывалось с понятием интеллигентности: терпимость, неравнодушие, доброта, благожелательность... Сегодня интеллигентность противится наскоку: все должно вызреть. Объективную логику психологической перестройки невозможно подстегнуть. А жизнь заставляет делать выбор каждый день. Спешат подстроиться демагоги и выскочки, достойные же часто еще молчат, и молчание это невольно становится опорой политического консерватизма... Пока еще быть неизмеримо труднее, чем не быть: быть - это значит преодолевать. Позавчера было ясно - в генах записано: не быть. Вчера появилась надежда: быть очень трудно, но можно. А сегодня? Быть - надо иметь подчас отчаянную смелость; нужны экстраординарные стимулы, чтобы расколоть свою скорлупу и выйти на люди как есть. Вот так и я - отнюдь не активный борец, не экстремист - боже упаси! - не проповедник; дописав эту статью, я уйду обратно в свою скорлупу - дозревать (если дадут). Я никогда не набралась бы смелости да и, вероятно, не очень задумывалась бы надо всем, о чем я теперь думаю и во что стараюсь посвятить вас, если бы инстинкт самосохранения не пересилило чувство родового сознания - если бы не долг и не дань...
Поздним вечером я шла по подземному переходу между больничными корпусами. Под ногами хлюпало. (Прямо как в фильме ужасов: только что в лифте я ехала с чем-то спеленутым на каталке, что везли две по-современному "расписные" девицы, переговариваясь о будничном.) Сзади в кромешной тьме гулко отдавались пьяные голоса: "А чего, дать - и дело с концом..." Я невольно ускорила шаг, но тут же одернула себя. Впереди забрезжил свет, и я начала подниматься по ступенькам туда, где сегодня ночью умрет мой отец...
Этим летом, закончив двухгодичную работу над оперой, он уехал отдыхать. Сразу по приезде прислал обстоятельное письмо: все прекрасно, условия замечательные, публика тоже, общаюсь, гуляю, культурно развлекаюсь. И вот телефонный звонок: отец в больнице, нужна операция - ничего особенного, но приятного мало. Сразу встал вопрос, оставаться ли ему там. Там - неожиданно - больница фешенебельного ведомства с телефоном в палате. Но отец твердо сказал: здесь, с вами. Вы приехать не сможете - у вас ребенок, экзамены на носу, и потом, мне обещали в случае чего "устроить"... Дозвонись. Расскажи. Договорись.
Дозвонилась. Были недовольны: лето... никого нет в городе... скоро в отпуск... Да разве болезнь спрашивает? Наконец, долгожданное: договорились... приезжайте...
День, когда я встречала отца, был удивительно сияющ. Как зачарованная, я глаз не могла оторвать от дали с беззвучно взмывающими и приземляющимися стрелами (звук существовал сам по себе). Безмятежность и пространство бесследно растворяли тревогу, заставляя бездумно улыбаться от какого-то совершенно непонятного и не очень уместного счастья. Отец вышел свежий, подтянутый, загорелый - как будто и не пять дней всего отдыхал, и никаких болезней. По дороге в город он по-деловому обсуждал предстоящую госпитализацию и все время невольно прерывал себя, чтобы еще и еще вспоминать. Чувствовалось, что он переполнен впечатлениями и огорчен, как ребенок, что пришлось прервать такой дивный отдых из-за досадной, в сущности, мелочи. А я, автоматически отвечая ему, все смотрела в окно и думала, что ничего особенного, все будет прекрасно - не может не быть, когда на свете такая синь...
...В больнице нам сразу не понравилось: запах, грязь, перенаселенность - обычная рядовая городская больница. На это ли можно было рассчитывать, "договариваясь"? (Я еще подумала: какой контраст, наверно, с той больницей...) Но зато здесь "светила"... И потом, оказалось, что в этой перенаселенности есть все-таки островки "индивидуального пользования", и один из них предназначался для нас. А кроме того, в огромное окно открывался такой сказочный вид на дали, лес и реку! Отец выбрал койку лицом к окну.
А назавтра была суббота - первая из четырех суббот, - когда в больнице все вымирает, и отдельная палата превращается в склеп, и хоть криком кричи по всем этажам - никого не дозовешься: ни врача, ни медсестру, пока они сами не материализуются из воздуха, быть может, несколько часов спустя - там, где им вздумается материализоваться.
Отцу стало хуже в субботу, а оперировали его только в четверг. Мама так и не поняла, что произошло, когда во время переливания крови - он только начал отходить от наркоза - ему внезапно стало плохо (никого рядом не было). Я же до сих пор не понимаю, как может быть хирургическое отделение без палат интенсивной терапии - притом, что реанимация за два корпуса, - и как можно после серьезной операции пожилого человека с нездоровым сердцем поместить в отделение, где за ним после четырех часов дня ухаживать некому. Даже за деньги. (Нет, деньги брали...)
Его отправили в реанимацию только на следующее утро с диагнозом "обширный инфаркт". Все выходные мы носились по Москве, оглушенные чудовищной нелепостью, не получая никакой информации из-за закрытых дверей (по телефону на вопрос, как себя чувствует - спит, состояние тяжелое), и искали какие-то невероятно дефицитные лекарства, которые из-за этих дверей требовали. (Позже один из врачей сказал мне удивленно: "Так у нас в больнице все это есть...") И мучительно пытались узнать, как дела. Наконец узнали: нужно делать переливание крови. Но ведь по всей стране выходной... Только в понедельник маму вызвали в больницу, всунули ей в руки пробирку с отцовской кровью и велели ехать на донорскую станцию. Только во вторник сделали переливание. А в среду вдруг звонок: инфаркт не подтвердился, он в отделении, ухаживать некому, приезжайте. Мама, мысленно уже попрощавшаяся, помчалась не помня себя. В четверг ему снова стало плохо. Полдня ждали из другого корпуса кардиограмму. Снова диагноз - инфаркт. Снова реанимация. И опять на следующий день звонок: инфаркт не подтвердился, приезжайте ухаживать.
...Я так и вижу объявление при входе в больницу: приглашаются родственники для ухода за послеоперационными больными...
Я не узнала его в этом до последнего предела истощенном, еле способном пошевелить рукой человеке. Но он был радостно возбужден, просил принести свежие газеты, говорил без умолку о том, что теперь уже скоро выздоровеет. Человек, побывавший на том свете дважды. Я возмущалась, что его рано выкинули из реанимации; он сказал: "Ты не понимаешь. Я так счастлив, что вырвался. Они не думают о душе".
...Вы знаете, что такое пытка неизвестностью? Когда ты, каменея, не допускаешь мысли, и при этом из недели в неделю (не считая страшных своей ответственностью выходных - без посредников с человеком у черты) получаешь ответ: все идет лучше и лучше; приглашать консультантов не нужно - сами все делаем: а человек на глазах тает, и от тех же врачей в ответ на самый основной вопрос слышишь - без перехода: состояние тяжелое, ничего не можем сказать. Когда врач, глядя мимо больного, жизнерадостно говорит: нужно садиться, вставать, все есть, а больной не ест и не пьет уже две недели. Когда врач велит больному самому встать на перевязку, а тот - как мощи по приказу Иезекииля - делает нечеловеческие, но бесплодные усилия, побуждаемый неимоверным желанием выздороветь. И еще: когда тот врач, который "устраивал", давний знакомый отца, когда бросаешься к нему в отчаянии от неизвестности, отказывается звонить "светилу", потому что он идет на рынок или потому что "они не любят, когда им звонят". Ах, врачи вы мои. врачи, хирурги мои любимые! Да что же это случилось с вашей человеческой душой, с вашей врачебной этикой, наконец? Да давно ли вы руки-то мыли?.. Именно в эти дни я случайно выяснила, что самое главное "светило" - отец моей старой приятельницы. Узнав об этом, он "помягчал" - а то вовсе ходил мимо. (А если бы на три недели раньше?!) Воспользовавшись, я еще раз спросила: ну что? И знаете, что он сказал? Глядя мне прямо в глаза, он сказал: "А что ты хочешь услышать?.."
Однажды, падая с ног от усталости, я прикорнула на соседней кровати и присутствовала при перевязке. Отец стонал, видно было, что ему мучительно больно... И так каждый день? Да почему же без наркоза?! Что это, тюрьма? концлагерь? И вдруг я с ужасающей отстраненностью поймала себя на мысли: господи, вот заслуженный композитор ветеран партии, труда - да о чем я! - замечательный человек, МОЙ ОТЕЦ умирает здесь, в этих четырех стенах; не нужный никому, как последняя собака...
Еще в школе отец был комсомольским вожаком. И после он всегда любил и умел организовывать. К нему тянулись, привлекаемые его открытостью, чрезвычайно светлым мироощущением и потребностью увлекать других тем, чем увлечен сам: музыкой, театром, литературой, живописью, страстью к путешествиям. Вокруг него всегда были люди. И оттого в последние годы он все больше ощущал одиночество, часто вспоминая строки Пушкина: "Знакомых тьма, а друга нет..." Судьба одного человека - судьба поколения - судьба страны - все взаимосвязано. В сложное время послевоенной молодости они были объединены верой; после жизнь стала расслаивать их, разобщать, разбрасывать по кельям. Отец ни на что не закрывал глаза. Он многое понял, во многом разочаровался, но не стал циником; наоборот, с годами его кредо - доброта и порядочность - лишь проступало все яснее. При этом, молчащий по необходимости, он всегда имел свое твердое и независимое мнение, и эта его внутренняя независимость, не принимающая никакой ортодоксальности, вероятно, не могла быть приятной определенного рода людям. Вероятно, это мешало ему в жизни, ведь он не стал "своим" ни в одной из тех группировок, о которых говорить не принято, но которые всегда существовали вокруг определенных фигур художественного мира и сторонники которых в различных инстанциях и ведомствах считают своим долгом прежде всего "пробивать" своих. К "связям" он так никогда не приспособился, и потому, быть может, с годами ему все труднее удавалось пристроить в театры "детей" своего некрупного, но чрезвычайно искреннего и теплого дарования - свои оперы. А как мучился он, "пробивая" министерскую конъюнктуру, требующую опер на советскую тему, когда наконец собрался с духом исполнить свою давнюю мечту и написать оперу по Диккенсу!.. Впрочем, был он достаточно неприхотлив, не требовал навязчиво к своему творчеству внимания и был благодарен судьбе за то, что все его произведения изданы и хотя бы один раз исполнены.
Ему не дано было писать песни; в кино его не звали, и потому, чтобы обеспечить семью, он всю жизнь служил. Конечно, служба не могла не мешать творчеству, но зато она давала выход его организаторской энергии. Должность у него была трудная, с годами ответственная, требовавшая редкого такта, доброжелательности, широкого эстетического кругозора. Его называли "живой энциклопедией советской музыки" - он досконально знал как ее историю, так и современность. Он всегда старался сделать все возможное, чтобы поддержать талант, ухитрялся в сложнейших ситуациях оставаться бескорыстным и верным своим принципам и тем снискал всеобщее уважение. Он давал людям ощущение надежности и при этом улыбался им своей удивительно доброй детской улыбкой.
Пока он был чиновником в Системе, он часто был вынужден терпеть и молчать из соображений лояльности; когда же вышел на пенсию, то как будто помолодел. Наслаждаясь своей свободой, он впервые за много лет позволил себе открыто возмущаться равнодушием и - действовать. Он рвался в бой за справедливость, используя весь свой "дипломатический" опыт, и его бойцовские качества оттачивались с каждым годом. Как радовался он переменам в моральном климате страны, с какой жадностью следил за возникающими проблемами, как переживал, что в его родном доме - Союзе композиторов - не сдвигается с места ничего, как "вылезал", пытаясь пробить вредящую общему делу апатию, и как молчаливо зажал в себе обиду, что его родной Союз, которому он отдал тридцать лет, в сущности, не интересуется больше его огромным опытом и общественным темпераментом.
..."Я знаю, что сделаю в первую очередь, когда выйду отсюда, - сказал мне как-то отец, когда я сидела у его кровати, глядя на свинцовое небо и невольно прислушиваясь к сотрясающим оконную раму порывам ветра. - Я напишу все как есть о том. что у нас в музыке происходит и как это случилось". Через несколько дней я, понимая, что если он это не сделает - с его честностью и независимостью. с его знанием дела, - так это вряд ли кто-либо сможет сделать, вся внутренне сжавшись от бестактности, все же решилась спросить: "А как ты думаешь это сделать?" Не открывая глаз, с загадочной интонацией (как будто загадал и боялся сглазить) он сказал: "Я знаю"... Больше спрашивать я не осмелилась... Ну вот, пап, я сделала это сама - как могла. Прости...
"Мрут как мухи", - услышала я, как сказал вахтер при входе в больницу уборщице в один из выходных дней. Вот уж действительно, выживешь сам - твое счастье, не выживешь - черт с тобой, не ты первый, не ты последний. Тот, кто не нужен был обществу при жизни, тем более не нужен ему и при смерти. Общество - такое, какое есть, а другого в жизни не было дано - переварило тебя, не использовав и сотой доли твоих возможностей, и теперь выплевывает без сожаления. Равнодушие к творческой судьбе, к жизни, к смерти. Равнодушие обывателя к чужому страданию. Я, не сдержавшись, подумала: "Ты сам помрешь как муха".
...И вот мы сидим с мамой на соседней кровати. Ночь. Мы тихо разговариваем, а отцу на лицо падает яркий луч света, который никак не прикрыть...
Под объявлением "Одевание и вынос производятся бесплатно" человек с глазами садиста вымогает у меня деньги и... одеколон. Разумеется, я даю и обещаю, а то ведь еще и не оденут... Тем не менее через два дня, когда мы приезжаем забирать, я обнаруживаю, что не узнаю некоторых деталей туалета... Через несколько месяцев театр, по заказу которого отец писал свою последнюю оперу, не ознакомившись с музыкой, отказывается от нее. Еще через месяц маме отказывают в праве пользоваться поликлиникой, где они с отцом были прикреплены, и я начинаю хождение по бюрократическим инстанциям. Место под солнцем принадлежит тому, кто позаботится о себе сам; мертвые же сраму не имут. Самим не хватает...
С годами человеку свойственно подчиняться закону повседневности - великой горизонтали, состоящей из цепи необходимостей и долгов, неизбежно и все крепче привязывающей его к определенной формуле бытия. Но бывает, внезапно все слои этого бытия вертикально прорезает яркая вспышка, соединяя несовместимое и вызывая отчетливое понимание необходимости, исходящей из иного, высшего порядка. С этого момента человек оказывается как бы разорванным надвое: его совесть - внутренний тиран - непреложно требует подчиниться закону высшей этической правоты, отбросив все внешнее. Совесть: этот своеобразный психологический "комплекс вины" перед всем миром... Я не знаю, как определяет, что такое совесть, наука психология, но, может быть, стоило бы говорить о сомнении человека в своей непогрешимости как о движущей силе культуры и о психологическом "комплексе культуры", основанном на чувстве виновности, определяющем все поведение интеллигентного человека?..
Ежедневно мы встаем перед проблемой выбора духовных ориентиров - добра или зла, культуры или благополучия, и сегодняшняя стремительная жизнь проверяет их тут же. И все-таки понимаем ли мы, что между "быть или не быть" лично мне и "быть или не быть" тому, что условно называют перестройкой, - связь прямая, без альтернатив: если не быть сейчас, завтра может быть уже поздно? У волны своя грозная диалектика: она накатила, взмела песок и пену - завтра откатит и обнажит дно. Волна - сила слепая: вверх - вниз. А двинуть ее вперед можем только мы с вами, и прежде всего мы, молодые. Либо ближайшее будущее будет зависеть от нас, либо мы навсегда станем потерянными, никому не нужными.
Так как же нам - быть? Мне думается, прежде всего быть - значит сознавать всю невероятную сложность предстоящего дела; быть готовыми идти на жертвы и, если совесть потребует, жертвовать своим личным благополучием. В русском языке есть замечательное понятие: "пост". Оно означает бдение духа. Увидеть в озарении идеальный образ, чтобы затем, ежеминутно преодолевая собственную аморфность и всеобщую тенденцию к энтропии, силой воли возводить его из груды мыслительного и житейского стройматериала. Самый большой, как мне представляется, грех сегодняшней советской интеллигенции, если не воспитанной, то хотя бы начитанной в традициях Достоевского и Толстого - грех той ее части, которая еще не до конца поражена конъюнктурой, - нравственная пугливость, душевный пуризм, в котором благородная "отфильтрованность" эмоций через "высокое" и нежелание идти на компромиссы смешалось с ханжеским нежеланием запачкаться о "злобу дня". Отсюда незнание и нежелание знать реальную жизнь вокруг, этический инфантилизм, в творчестве - надуманность, фальшь, выхолащивание глубины; отсюда микроинтересы, эстетическая узость взглядов, кастовость, разрозненность, равнодушие, черствость. В конечном итоге это то же обывательство - в духовной элите. Сегодня быть интеллигентным обывателем, не интересующимся или интересующимся вчуже реальным положением вещей - политикой в высоком смысле, - преступно: политическая конъюнктура тут же заполняет собой пробел и совершает подмену ценностей. Слишком много поставлено на карту. Будете ли вы продолжать изучение звезд, сидя на чердаке, если горит подвал, а у вас в доме дети, - даже если вам и безразлично, сгорите лично вы или нет?
Так что же реально зависит в сегодняшней борьбе от нас - находящихся далеко за обочиной как сферы производства, так и сферы распределения? От нас зависит производство духовных ценностей.
Да, конечно, бытие определяет сознание. Но исподволь подготавливаемое новое бытие тормозится устаревающим сознанием. Общественное бытие определяет общественное сознание. Но личное сознание может опережать это бытие и быть его двигателем. Это именно оно делает первым опережающий скачок; и пока личное и общественное сознания не уравновесятся по мере развития объективных исторических процессов, личное сознание - или комплекс личных сознаний - может определять общественное бытие. В такие - переломные - периоды истории роль отдельных личностей неизмеримо возрастает. И здесь от интеллигенции зависит, как мне представляется, очень многое. Именно она должна быть той духовной и идейной закваской, без которой не будет насущного хлеба нового общественного бытия, которое будет определять общественное сознание. Экономика экономикой, материальные стимулы материальными стимулами, интересы интересами, но ведь и идеалы идеалами. Если в нашей сегодняшней трудной ситуации наше реальное бытие будет определять сознание - то это цинизм, смерть. Сегодня нам просто необходим благородный идеализм. Нужна вера в дело обновления. Но нужно и реальное знание о себе. И приобретение этого знания тоже зависит от интеллигенции, от степени ее самосознания и от ее бескомпромиссности. Как в творчестве, так и в повседневности. Все взаимосвязано. Быть - для интеллигенции прежде всего значит творить жизнь. Поэтому дайте себе труд брать на себя ответственность, добиваться правды и справедливости. И уличайте невидимую нечисть, хватайте ее за лапу, как только она к вам прикоснется, вытаскивайте на свет, потому что сила ее в массе; но каждый из них утрачивает, хотя бы на время, хотя бы частицу своей силы, столкнувшись с достоинством. И ни в коем случае не останавливайтесь на полпути - это уже один раз было. Ну, пожалуйста, не закрывайте глаза вашей совести, выдавливайте из себя безразличного молчуна. Поймите, не сделай вы этого здесь и сейчас - нечисть еще такого натворит...
Поговорим о "человеческом факторе".
Какое величественное время нам досталось: время открытой борьбы эгоистической и альтруистической установок на поле человеческой души. Душа не бывает "черной" или "белой" - ничто человеческое ей не чуждо; оттого в ней такое иногда намешано... А тем более в условиях застоя - ведь гниение расслаивающе действует на все живые ткани - и на душу тоже. Вот и "расслоили" эти годы поколение "шестидесятников": одни стали нонконформистами, другие конформистами; одни нонконформисты замкнулись в свою внутреннюю жизнь, другие стали отстаивать права человека, третьи сделали из своего нонконформизма род общественной регалии или вериги. То же самое и у конформистов: одни, иногда случайно, в силу обстоятельств, попав в мутную воду, почувствовали свое призвание плавать в ней, другие просто не нашли в себе мужества присоединиться к нонконформистам и потому поневоле оказались втянутыми в чужие "жестокие игры"; третьи, сначала прекрасно обжившись в конформизме, стали посматривать в сторону нонконформизма с целью, как бы и его приспособить на пользу себе, - или же с тайной ностальгией... На кого же опереться, чтобы почва не уходила из-под ног? Как сделать процесс духовного обновления необратимым?
Я хочу воспользоваться правом, которое предоставляет демократия, и поразмышлять - пусть наивно! - об управлении. Как рассказывается в одной зарубежной повести, когда дети получили полную свободу от контроля взрослых, эта свобода логически привела их к убийству. Смысл этой аналогии вот в чем: способно ли такое общество, которое мы реально имеем сегодня, с толком воспользоваться теми правами, которые предоставляет демократия? Или, может быть, прав тот молдавский директор, который сначала подготовил почву для демократии авторитарно на вверенном ему предприятии: он решил проблему кадров, создал "режим предпочтения" не затронутым разложением силам, а затем - авторитарно же - дал широкие права и лишь затем добровольно подчинился им сам? Ведь когда демократии нет в генах, когда у нее нет традиции, тогда выдвинутое, выбранное большинством далеко не всегда означает лучшее: мы почти ежедневно видим, как предоставленное без подготовку право выбирать ничего не меняет и как прогрессивные тенденции, падая в общество несунов и обывателей, выворачиваются ими наизнанку. Кстати, насколько я понимаю, Ленин чрезвычайно большое значение придавал и мнению меньшинства, и исповедовал демократию в обществе не как "усреднение" по большинству, а как выражение реального соотношения различных социальных интересов. Совершенно очевидно, что, пока идет подготовка почвы для действительного осуществления духовной перестройки, пока не осуществлена та общественная система предпочтения, которая нейтрализует механизм торможения, роль авторитета отдельной личности - роль "человеческого фактора" - становится в общественных делах ведущей.
Возвращаясь к аналогии с детьми: сегодня передовые педагоги предупреждают об опасности авторитарного воспитания, порождающего, как уже говорилось, конформизм, нигилизм и пассивность; общество остро нуждается в "расторможении", высвобождении внутренних механизмов свободы личности. Но ведь очевидно, что это только одна сторона медали и что даже в идеальном случае личность воспитателя, его авторитет играет в воспитании важнейшую режиссирующую роль: прирожденный педагог, используя свой авторитет, будет исподволь, тактично, но тем не менее целеустремленно сообразовывать развитие ребенка или целого коллектива детей со своими внутренними установками на культуру (недаром англичане говорят: воспитание ребенка начинается за сто лет до его рождения). . Чтобы плохо объезженные кони не повернули вспять, им нужна узда. Активизация здоровых сил общества - так же, как и попустительство силам бюрократической коррупции - в сегодняшней реальной обстановке зависит прежде всего от "верх-чих эшелонов" - от использования властью своего авторитет?, пока еще априорного в сознании (вернее, в подсознание большинства, несмотря на распространяющееся уже повсеместно чувство безнаказанности. Все мы, "низы", затаив дыхание смотрим сегодня вверх, домысливая по каким-то штрихам противоборство там радикальных, либеральных и консервативных тенденций: ведь случись там переворот, и "мышеловка" (вспомним Гамлета) может захлопнуться...
Мне думается, авторитарное руководство сегодня пока еще неизбежно - так как подготовлено "снизу >; и потому вопрос о перестройке может объективно на данный момент решаться только как авторитарность, обладающая твердой установкой на демократию. Или не авторитарность, а авторитетность?.. А может быть, именно в сочетании - а вернее, в непосредственном сопряжении - авторитетности "сверху" с демократией "снизу", исключающем промежуточное звено, заключается возможность блокирования тормозов? Ах, мечты, мечты... Кто определит, что лучше? Об исторической правде легко судить, глядя из храма на ведущую к нему улицу. Как нам избежать нового диктата, психологическая почва для которого, увы, остается вес еще подготовленной?
Я не знаю ответа на этот вопрос. И все же хочу помечтать. Давайте побудем немного идеалистами. Что является критерием общественной ценности личности? Где-то я читала, что прежде в народе - в патриархальной общине - им был трудовой достаток. Сегодня, в обстановке разложения трудовой морали, этот критерий сплошь и рядом "не работает". Я думаю, что сегодня, на переломе, при возрастании роли думающей личности, критерии надо искать прежде всего в духовной сфере. Культура и этика: казалось бы, такие абстрактные, туманные понятия мгновенно и безошибочно ощущаются интуицией непосредственно... Здесь подтасовок быть не может: недаром академик Д. С. Лихачев сказал, что мещанство не может их подделать. Я думаю, при всех исторических обстоятельствах наиболее ценными с общественной точки зрения в личности являются именно те качества, которые бюрократия выхолащивает: высокая сознательность, острое чувство ответственности, инициативность, профессионализм. А дальше, для того чтобы ускорить воспроизводство этих качеств в общественном масштабе, нам необходим строгий учет и контроль: бережный учет и покровительство "сверху" всему лучшему, где бы оно ни проявляло себя; жесткий контроль демократии над централизмом, а централизма - пока еще! - над демократией в целях взаимного воспитания ответственности. Руководитель может быть выдвинут "снизу" или назначен "сверху" - в зависимости от того, где первыми оценили его человеческие и профессиональные качества, - но в любом случае он должен проходить испытательный срок, после которого быть или не быть утвержденным - не своим аппаратом и не какой-то абстрактной "общественностью", а широкой общественностью, компетентной в данной сфере. Но создать "режим предпочтения" для выдвижения лучшего "снизу" возможно, только объединив усилия, исходящие из всех социальных групп и прослоек без априорных "классовых привилегий" и "процентных ограничений". Разве в сложившейся сегодня в обществе ситуации они способны отразить реальное положение дел? Для того чтобы получить доступ к реальному, а не лакированному знанию об обществе, о том, можно ли ждать ответственности, заинтересованности и профессионализма от каждого конкретного коллектива, в любой сфере деятельности нам необходимы каналы гласной социологической информации - в качестве альтернативы развращающему принципу тайности информации.
Сейчас организуется Всесоюзный центр общественного мнения. Если бы это зависело от меня, я бы поставила его главной задачей выработку моделей механизмов воздействия на общественные процессы. Я бы прежде всего ввела регулярный опрос общественного мнения - обязательный для каждого, как всесоюзная перепись населения или как воинская повинность. Вероятно, пришлось бы проводить разъяснение государственной важности этой меры (что касается определения степени правдивости мнений, то на это у социологов есть особые психологические "тесты"). И особенно я бы обратила внимание на мнение детей. Я бы как можно чаще начинала социологические опросы с формулировки: "Что вы думаете о..." Надо развивать способность думать, надо отучать от штампов. В частности, один из первых всенародных опросов я бы начала с вопросов: какой смысл лично вы вкладываете в понятие "социализм"? Каким лично вы хотели бы видеть социализм в результате перестройки? Каким вы хотели бы видеть наше общество? Какие реальные шаги к достижению этого лично вы могли бы предложить?
Совершенно особую роль при учете общественного мнения я бы отвела музыкальной науке: путем социологических опросов она бы определяла процентное соотношение "потребления" той или иной музыки в обществе и его оттенки и одновременно путем культурологического анализа раскрывала бы опосредованную связь содержания конкретных музыкальных произведений, и особенно современных советских, с тенденциями духовной жизни общества. Ведь, как я уже говорила, музыка не способна лгать: тем самым, функционируя в обществе, она оказывается чутким показателем глубинных процессов, протекающих в духовной сфере общественной жизни, показателем наиболее глубоких, непосредственных и искренних умонастроений в обществе. Мечты, мечты... Ведь при таком "государственном" использовании музыковедения невероятно возрастает значение личной ответственности музыковеда - интерпретатора музыкального содержания, его личной культуры и его этики...
Тем не менее буду мечтать дальше. Цель работы такого центра изучения общественного мнения я определила бы как создание банка реальных умонастроений общества и обеспечение банка перспективных идей для "очеловечивания" общества.
...Мечты, мечты: к сожалению, по меньшей мере двум видам "вкладчиков" такой банк не мог бы обеспечить тайны вкладов - композиторам, на чьей музыке проводятся тесты, и музыковедам, их интерпретирующим. И потому весь этот утопический проект можно было бы реализовать только в условиях действительного демократического плюрализма идей, мнений и концепций.
А дальше мне видится свободный диалог творческих деятелей с работниками управления культурой по всем вопросам, включая и вопросы мировоззренческие, - в целях определения магистральной линии саморазвития искусства - и поддержка не только этой линии, но всего талантливого и яркого: ведь это непредсказуемый духовный фонд будущего. Мне видится министерство культуры как орган государственной помощи и защиты: не руководящий, не диктующий, а законодательно-организационный; орган, охраняющий искусство от уголовных посягательств на него в любой форме; орган, во главе которого - выборно ли, назначенно ли - стоят авторитетные люди с общественным темпераментом. Люди, безусловно, обладающие в компетентных кругах завоеванным уважением, творческой и общественной позицией. Люди достаточно молодые, имеющие не только достижения, но - что еще важнее - большие творческие возможности.
Я вижу органы самоуправления искусства - советы, где представительствуют самые разные художественные тенденции, и министра - а может быть, и не одного, а двух, трех "товарищей министра" от разных, наиболее общих духовных тенденций культуры (так как творческий человек всегда горячее борется за то, что ему эстетически и духовно ближе), - функция которого заключается в том, чтобы быть проводником "наверх" наиболее важного, того, что требует централизованного решения и наиболее существенной помощи в государственном масштабе. И снова жесткий контроль: испытательные сроки, частота выборов - но и возможность возвращения достойных на второй, а может быть, и на третий срок; и снова учет реального, компетентного общественного мнения и неформальная гласная отчетность "верхов" перед "низами" в любой момент.
Бог нашей эпохи - Меркурий; ее дух - меркантилизм; и это, судя по всему, надолго. Сегодня торгующих не изгоняют из храма, но всячески призывают в него, широко открыв для них все двери. Да, в этом есть насущная необходимость. Но тем более важно, стратегически важно понимание того, что меркантильность не может определять духовно-нравственную жизнь общества; наоборот: чем выше уровень этой жизни, тем она немеркантильней. А пока этому уровню еще расти и расти, пока не ликвидирован дисбаланс интересов и идеалов, управление культурой должно означать прежде всего охрану "высокого", "серьезного" искусства, которое когда-нибудь впредь обязательно будет активно вмешиваться в жизнь, возвышая ее. Как и в экономике, как и в общественной жизни надо готовить "высокой" культуре почву под посев; надо умно и тактично поддерживать самопроизвольно возникающие очаги, откуда исходят хоть малейшие импульсы духовности, ограждая их от злостных проявлений бюрократического бескультурья - индивидуального и государственного.
С точки зрения охраны "серьезного" искусства нынешняя установка "сверху" на рентабельность музыкального искусства, переход на хозрасчет музыкальных издательств, фирм грамзаписи, концертных организаций означает для "серьезной" музыки гибель: как может самоокупаться сегодня то, что по самой своей природе ориентировано не на выгоду? Нерентабельность духовности запрограммирована: "высокое" далеко не всегда может выжить в масштабах стадионов. Духовности нужна дотация. Не случайно в истории "высокой" культуры такую роль всегда играли меценаты и менеджеры. Аристократы, купцы, предприниматели с деньгами и общественным положением - это были люди особой породы: обладавшие развитым эстетическим вкусом и чутьем на талант (вторые - еще и безусловным чутьем на рыночный спрос), не боящиеся брать на себя ответственность. Сами часто будучи любителями, эти люди не возвеличивали своих личных заслуг перед искусством, но испытывали глубокое восхищение перед творчеством и талантом и уважение к профессионализму. Издатели, организаторы концертов, театров выставок, они, бывало, "прогорали", потому что их меркантилизм перевешивало бескорыстие поистине замечательное.* Это была та закваска, тот стимул, который побуждал талант к расцвету; тот стержень, вокруг которого группировалась художественная жизнь, та материальная опора, которая создавала почву под ногами людей "не от мира сего". Россия прошлого века и начала нынешнего: Юргенсон, Беляев, Третьяков, Мамонтов, Тенишева, Дягилев... И последний в их роде у нас в стране - Луначарский. Последний охранитель и покровитель, выдвинувший конкретную программу всестороннего развития личности. В конце 20-х годов ему было предъявлено обвинение "о сути общественного воспитания", в результате чего победила прагматическая индустрия воспитания, плоды которой мы пожинаем сегодня. Где вы, не скованные экономическим интересом и запрещающими инструкциями наши советские меценаты и менеджеры - министры и директора? "Серьезной" музыке нужна ваша помощь: ей противопоказаны резервации - в них она хиреет и утрачивает ту непосредственность переживания общезначимых проблем, в которой ее сила. Сегодня самой жизнью она поставлена в условия резервации; и тем более важно поддерживать ее попытки расширить поле своего влияния. Ей нужны фестивали советской музыки - даже если на них полупустуют залы...
Средства массовой информации и по сей день лишают широкую музыкальную общественность возможности самим - из первых рук - узнать о том, какие процессы происходят в мировой музыкальной культуре и как сопрягаются с ними наши отечественные процессы. В Ленинграде прошел Международный музыкальный фестиваль, представляющий современную зарубежную музыку на небывалом еще в нашей стране уровне, а вместо прямых трансляций по радио, телевидению - редкая и штампованно-однообразная информация. А ведь, более удачный или менее удачный, такой фестиваль - всегда событие, всегда способное подстегнуть мысль о путях и перспективах современной музыки.
Сегодня приходится слышать с разных сторон: а нужен ли народу Союз композиторов? Мне думается, ответ однозначен: внутри системы охраны "высокой" культуры всему свое место - и фондам, и обществам, и профессиональным творческим союзам. Союз композиторов в нынешней неблагоприятной культурной ситуации - это, безусловно, та резервация, задача которой осуществлять поощрение и охрану действительно лучшего в музыке и блюсти интересы компетентных профессиональных людей. Правда, резервации не только охраняют, но и изолируют... А кроме того, если быть до конца честным, то сегодня любые союзы означают привилегии и "закрытые распределители". Убери эту их функцию - и, думается, среди самих работников творческого труда интерес к их союзам, быть может, начисто пропадет. Что греха таить: есть среди них такие, кто потребительски относится к своим союзам. - и прежде всего среди не малоимущих членов: ведь это именно они в первую очередь годами пользуются плодами внутреннего перераспределения общих благ и сами способствуют этому перераспределению в свою пользу. Но ведь с этого стола перепадает и тем, чья жизнь иначе в нынешних условиях превратилась бы в сущий ад - людям, по сути своей бескорыстным... Да, как цеховая организация профессионалов Союз композиторов совершенно необходим - прежде всего для композиторов серьезного жанра. Но так же совершенно необходимы в нем перемены. И вот тут...
Есть такая пословица: каждый народ заслуживает своего правителя. Трагизм ситуации внутри Союза композиторов видится мне не в том, что кто-либо недостойный занимает какое-либо руководящее место, а в том, что его, похоже, сменить некем - в массовой неспособности на сегодняшний день к переменам.
Первое время после апрельского Пленума 1985 года и XXVII съезда все ждали: что-то произойдет... Но прошел композиторский съезд (первым среди съездов творческих союзов), и ничего не изменилось: все то же замалчивание неугодных и равнодушный формализм "дежурных" мероприятии - пленумов и секретариатов. И, так и не разгоревшись, затеплившиеся было огоньки заинтересованности, падая на почву всеобщей апатии, разобщенности, скепсиса и самодовольства, стали быстро угасать. Сегодня многие уже снова поговаривают, что от добра добра не ищут... В чем психологические причины такой самоубийственной инертности? В разобщенности сугубо индивидуального духовного производства? Может быть, в специфической "бессловесности" композиторского творчества?
Все бы ничего: вроде бы и нет никакого кризиса. Вот только на концертах в Доме композиторов пусто - и не только из-за отсутствия широкого, но и своего, профессионального слушателя. Вымирают заседания секций. Никак не разворачивается профессиональная дискуссия, о необходимости которой кричат вот уже сколько лет. Даже острые, проблемные материалы, в последнее время проникающие иногда на страницы органа композиторской организации, журнала "Советская музыка", падают, как в вату, во всеобщее равнодушие: похоже, что сами музыканты не читают свой журнал...
Имитируя бурную деятельность по расширению творческих контактов с внешним миром, откликаясь на новые веяния спешной пристройкой все новых "модных" комиссий - просветительской, рок-музыки, "третьего направления", связи с детскими домами - и одновременно со слабо скрытой агрессией отражая любые попытки сделать его внутренние дела достоянием гласности. Союз композиторов, по существу, затаился в глухой и, увы. пока безальтернативной оппозиции к вторгающейся жизни. Шестерни работают вовсю, а машина стоит на месте: нет у ее руководителей на данный момент ни ясных целей, ни конкретных программ, кроме, как представляется, одной - сохранить незыблемо занятые позиции. Думается, не гражданские - иначе активнее боролись бы они за Музыку везде, где только можно, - а прежде всего житейские: под сумевшим пережить 40-летние политические перипетии правлением вырос при равнодушно-благодушной лояльности "маленьких людей" в брежневские годы крепкий кулак, не желающий перемен ни при каких обстоятельствах. Люди, спаянные общими прагматическими установками и прекрасно приспособившиеся к политическим обстоятельствам. Люди, накрепко заблокировавшие многие ключевые общественно-административные позиции.
...Мне думается, по всей стране сегодня свои надежды на будущее бюрократическая коррупция связывает прежде всего с теми, кому сейчас 45-50. Обладающая повышенной способностью к приспособлению - как политическому, так и рыночному, - эта смена была заботливо подготовлена в те годы, когда бюрократия еще не утратила целенаправленности и заинтересованности в самовоспроизводстве - в начале 70-х. Очевидно, не случайно то, что возраст нынешних "нацистов" выдает в них детей этого поколения: больше мертвечина уже не могла плодить подобие - она породила реакцию. Нигилизм и ненависть. Мне думается, что пока по всей стране на страже власти, готовое вот-вот принять ее и не выпускать, стоит это поколение, на корню зараженное и потому неспособное к новому мышлению (зато еще как к подстройке под него), - радикальным переменам придется туго. Но сегодня его час. Можно ли перепрыгнуть через его голову?..
Итак, в начале 70-х годов бюрократия провозгласила: "Творческой молодежи - чуткость и требовательность". И она действительно занималась воспитанием этой молодежи - в своем духе. В этом отличие первой половины 70-х от второй, когда все сковало всеобщее безразличие. Организованные при творческих союзах молодежные объединения заботливо нацеливали молодых художников на политическую конъюнктуру. И далеко не бесталанные молодые композиторы не пошли по пути наибольшего сопротивления - тем более что в то время "серьезная" музыка как раз пребывала в кризисе и дальнейшие пути ее еще не были ясны. Они пошли по пути подчас поверхностной программной декоративности и плакатной патетики.
Но нет правил без исключений, и традиция нонконформизма также нашла в музыке своих продолжателей - Вячеслава Артемова, Валентина Сильвестрова, Леонида Грабовского, Владислава Шутя, Тиграна Мансуряна.
И вот где-то там, в недрах всей этой разобщенности и предвзятости, затерялись, наглухо заблокированныеj такие глубокие музыканты, как Алемдар Караманов, Вячеслав Артемов, Александр Локшин, Александр Чугаев, Евгений Голубев; до самого последнего времени одиозным для руководства Союза, а отсюда и для управленческих инстанций было творчество широко признанных за рубежом Эдисона Денисова, Софьи Губайдулиной, Альфреда Шнитке и ряда других "левых" композиторов; затерялось и целое поколение композиторов - моих ровесников.
Разумеется, и мое поколение неоднородно по своим интересам, и в нем конъюнктура пустила корни. Однако в целом оно представляется мне более ярким, интересным, искренним: в нем шире разброс эстетических тенденций, заметнее стремление к широте охвата и глубине отражения действительности. Ряд его фигур, как мне кажется, претендует на значительность. Уже есть сегодня тому доказательства - хотя, конечно, окончательную оценку способны дать только время и общественный резонанс. Василий Лобанов, Николай Корндорф, Андрей Головин, Ефрем Подгайц, Михаил Ермолаев, Владимир Рябов, Петр Васкс, Иосиф Барданашвили, Джаваншир Кулиев...
В первое время после весны 1985 года у некоторых из моих ровесников заметно активизировалась общественная позиция. Однако вакуум, замалчивание и недоброжелательство в родной среде быстро свели инициативу на нет: плетью обуха на перешибешь, один в поле не воин, зачем портить без видимой отдачи, а значит, без смысла свою репутацию там, где - худо-бедно - жить всю жизнь?.. Быть общественным шутом не хочет никто.
Сегодня мои ровесники воспринимаются в стенах их Союза не как наследники, а как конкуренты: ведь в общей обстановке культурного неблагополучия борьба за "доходные места" - за подступы к широкому слушателю - неизбежно обостряется. Достижения их замалчиваются. За некоторыми из них - уже немолодыми в сравнении с нынешними молодыми - годами тянутся в профессиональной среде тенденционные * эпитеты, свидетельствующие о недоброжелательности, плохо скрытой под личиной объективизма. И все же, как сказал Михаил Ермолаев: "Огромная доля ответственности за все музыкальные дела - и не только музыкальные - лежит на людях нашего возраста. И нам от этого никуда не деться". Думается, не деться потому, что это мы стали первым звеном в цепи "потерянных" молодых, приведшей к "молодежным проблемам". Именно поэтому мы в ответе за то, чтобы завтра творческая молодежь не терялась. И чтобы этого не происходило, нам надо прежде всего найтись. Даже если нас - не ищут.
Мне видится только один путь обновления жизни и атмосферы в Союзе композиторов: разобраться наконец с профессиональными критериями оценки качества музыки и нацелить все дело на выявление и упорную пропаганду (изыскивая методы противодействия управленческой бюрократии и коммерческой погоне за прибылью любой ценой) музыки действительно талантливой и интересной. Уверена, что это, в свою очередь, оценит слушатель, который и сегодня есть, но думает, идти ли ему из-за одного хорошего сочинения на концерт... А для этого надо выдвинуть на ведущие позиции - "снизу" ли, "сверху" ли - тех, кто наименее поражен конъюнктурой и коррупцией. Людей принципиальных, честных, искренних и бескомпромиссных (но терпимых!). И еще: обязательно дать слово молодым. Чем вымирать от взаимных фальшивых славословий в полупустых залах, пусть лучше молодые ругаются до хрипоты. Пусть думают, сгоряча решают, пусть на практике освобождаются от своего социального инфантилизма и дорастают до государственных проблем, укрепляя в деле чувство ответственности за искусство во всем его многообразии и по необходимости ища взаимоприемлемые пути его развития. Пусть будет такая атмосфера, какая была у нас во втором Молодежном объединении в глухие годы застоя, вызывая недовольство консерваторов. (Не потому ли и было оно в конце концов развеяно в пустоте одним мановением руки?..) ...Вот только кто будет выдвигать, когда "народ безмолвствует"? А кто и когда сам отрекался от власти не в пользу своих прямых наследников? Ах, мечты, мечты...